Я уже упоминала, что мы жили в коммунальной квартире в бывшем доходном доме. Теперь расскажу о быте нашей коммуналки. На кухне был черный ход — туда выносили мусор, а оттуда приносили дрова для топки колонки в ванной, выходили на задний балкон вешать белье. Стирали тоже на кухне, в корытах со стиральной доской. Кухня для шести семей была мала. После войны там установили газовую плиту с шестью горелками. Вечером, когда все возвращались, было тесно и небесконфликтно. «Общие места» убирали по очереди. Дежурства считали по комнатам и по людям. Такие же трудности были с расчетом платы за свет и газ.
В соседней с нами комнате поселился Василий Иванович Тверской. Он был машинистом, но теперь работал механиком в паровозном депо. По-видимому, он был хорошим механиком, потому что иногда за ним прибегали и просили помочь. Еще у него стоял на комоде маленький, но совершенно точный, по деталям, паровоз — это был подарок от начальства за хорошую работу. У паровоза двигались поршни и колеса, свистел свисток.
Руки Тверского всегда были черные, и сам он был приземистый, плотный, темноволосый, молчаливый человек. Ходил и держался солидно. Иногда выпивал. Как-то, повеселев, уезжая в деревню, сказал: «Привезу жену молодую».
Привез Нюру. Она была высокая, круглолицая, с тяжелой темно-русой косой, высокой грудью и ярко-голубыми широко распахнутыми глазами. Родом они были из Зарайска Рязанской губернии. Это слово «Зарайск» Нюра произносила звонко, мечтательно. Она привезла с собой приданое — перины, одеяла, подушки и много накидок, салфеток и скатертей, которые связала сама. Дом убрала как подобает: высокая постель с подзорами и массой взбитых подушек с накидками. На комоде — салфетки, две вазочки с искусственными цветами, в центре зеркало, а спереди семь слоников, дареных на счастье. На диване, который к свадьбе купил Тверской, тоже подушки с вышитыми крестом и гладью цветами и, особенно интересные, ришелье — вышивка с дырочками, на голубом сатиновом фоне.
Нюра любила вспоминать о деревне, всегда идиллически, как о потерянном рае. Вспоминала о маме, крестной, сестрах, о том, как прохладным утром выбегала доить коров, выгоняла их к пастуху, давая телкам по краюшке хлеба с солью.
Первое время она пела, и голос у нее был глубокий и приятный. Она пела русские песни, обычно печальнопротяжные. Частушек и шутливых или каких-либо залихватских песен не пела. Рассказы ее всегда были о деревне и о том, как прекрасно там жилось.
После революции им дали землю. Семья была большая, работящая, и они быстро встали на ноги, стали крепкими середняками. Две коровы, каждый год телки, купили лошадь — Нюрину любимицу.
И здесь приехал в отпуск Василий. «Выходи за меня, в Москву поедем». Он был серьезный, положительный, добрый. «А ко мне тогда несколько парней сватались. Я и хороводы водила, и пела, и плясала, и в деревне обо мне хорошо говорили. Я уж говорила, что у нас был молодой конь, я его ласкала, и он все за мной да за мной. Я вот однажды и говорю Василию: „Ты как Васька за мной бегаешь“. Василий обиделся, но стал еще больше наседать на меня — поженимся да поженимся.
А мне он и нравится, что серьезный, положительный, грамотный и в политике разбирается. Отец мой с уважением к нему относился, да и мать говорит: „Не упускай, Нюрка, свою судьбу. Поедешь в город, и нам чем пособишь. А главное, он тебя уважает, любит. Работа у него хорошая, будешь за ним хорошо жить“. Мне и жалко, и страшно было из дому, из деревни уезжать, но решилась. Только огорчилась, что не хотел он в церкви венчаться — „партийным нельзя“».
Сначала Нюра не работала, хлопотала по дому, шила, плела кружева (это она очень любила), а вскоре у них родился сын Ванечка.
Тверской возвращался с работы медлительный, немногословный. Шел в ванную, где долго и шумно мылся под краном. Нюра разогревала щи, которые он неторопливо хлебал с большим ломтем черного хлеба.
Газовая колонка тогда еще не работала. По-настоящему мыться ходили они по субботам в баню. Нюра несла обоим чистое белье, ему рубаху. Возвращались распаренные и, не торопясь, садились есть. Нюра несла из кухни полную сковороду жаренной на деревенском сале картошки.
Я любила смотреть, как Нюра жарила картошку. Кусок сала был розовый, щедро посыпанный крупной серой солью, хранившейся в белой холстинке. Нарезала она сало ровными квадратными кусками, и оно шипело, разбрасывая брызги, когда Нюра бросала туда ломти картофеля. Иногда она заливала картошку яйцами с ярко-желтыми желтками. Яйца Нюра тоже привозила по случаю из деревни. Нюра ездила в деревню раз или два в год.
Сборы были долгие, обстоятельные. Она везла всем гостинцы. Матери, сестрам, снохам — отрезы на платья, бабушкам и теткам — платки. Везла крупы, сахар. Иногда — инструменты или что по хозяйству отцу. Ну и, конечно, конфеты — это был особый, городской и желанный для детей и взрослых гостинец. Все это покупалось постепенно, складывалось и к отъезду превращалось в большой груз.
Когда у Тверских появился Ванечка, тихий слабенький ребенок, он стал центром, радостью и страхом Нюри-ной жизни. Родился он, когда мне было три или четыре года, и стал для меня куклой и младшим братишкой. Часто его клали на разобранную для этого родительскую кровать. Серьезный, не очень живой, он улыбался редко, плакал тоже редко и тихо.
Нюра пускала меня к нему на кровать — я с ним играла, а она могла чем-нибудь заняться. Мы играли в принесенные моей мамой катушки — «человечки», которые одевали в разные лоскутки и разыгрывали с ними всякие сцены. Героями наших представлений были персонажи из книг, и реальные люди — Нюша, Тверской, соседи. Еще я очень любила ему читать, рассказывать сказки. Он внимательно слушал. Уставится на меня своими голубыми глазами, похожими на Нюрины, и слушает. Меня очень трогали его любовь и восхищение моими рассказами.
Моя мама кое-что слышала о заразе, об инфекции, и ей не очень нравилось мое сидение на кровати Тверских. Но ее почти никогда не было дома, а мы с Нюрой старались не делать это при ней. В то время жили все очень бедно. И когда Нюра привозила деревенские гостинцы — огурцы соленые, сало, семечки, яблоки, она всегда нас угощала. Чего я в детстве да и теперь не люблю, так это щи из кислой капусты. «Ты жидовочка, вот тебе и не любо, а сальце-то любишь».
Но произошло ужасное: Ванечка заболел дифтеритом. Мама очень боялась, что заболею и я. Когда пришел врач, я заглянула в их комнату — Ванечка лежал синенький на кровати и тяжело дышал. Его увезли в больницу. Громко причитала Нюша: «Свет мой ясный, что с тобой приключилося, кто на тебя порчу навел?!» Ваня в больнице умер.
Горе Нюры было беспредельно. Ванечка был ее единственной, глубокой любовью, ее радостью и надеждой. Она ходила простоволосая. Не убиралась, не умывалась, вдруг сдала, как-то расползлась. После смерти Вани никогда не вернулась к ней ясность взгляда, ее молодой облик. И Тверской все больше пил. Но поначалу разума не терял. Иногда напивался здорово. Грузный, молчаливый, мрачный притаскивался он домой. Нюра плакала, стаскивала с него сапоги, тащила на диван, а позже и просто оставляла спать его на полу. Когда он просыпался, давала ему рассолу или опохмелиться.
Проснувшись, чувствовал он себя виноватым, ходил, как пришибленный, некоторое время потом не пил. Но все-таки не выдерживал, опять напивался. Дальше — больше. Отношение к нему на работе ухудшилось. Появились новые паровозы, а он явно не тянул. Но главное, конечно, была пьянка. Он и курил много. Какие-то дешевые папиросы или махорку. Помню отвращение от смеси запаха курева и винного перегара, от нечистоты. Нюша убиралась, мыла, стирала свои подзоры и покрывала, но жизнь становилась бедней, печальней и неухоженней.
В комнате все чаще валялся пьяный Тверской. Нюша выходила с заплаканными глазами, денег не хватало, в деревне тоже стало плохо — начиналась коллективизация, скот обобществили. И она мало что могла им повезти, и от них нечего было взять.
Но появился на свет у них мальчик — Вася. Он родился через год-два после смерти Ванечки. Мальчик был тоже хорошенький. Голубоглазый, в Нюру. Но разница в летах у меня с ним была большая, и рассказы мои и песенки ему не нравились. Да и я выросла. Теперь уже Вася стал для Нюши всем. Ради него все терпела, сама ходила в депо получать зарплату Василия. А с ранней весны уезжала с младенцем в деревню на все лето. Там она много работала, уже в колхозе. Родителей не раскулачили, но скот весь, кроме одной коровы, забрали в колхоз. Все же корова, куры, огород… К осени Нюра с ребенком возвращались окрепшими.