Тверской же в их отсутствие совсем деградировал, не бывал дома по нескольку дней.
Нюша мрачнела, много плакала, причитая о загубленной жизни. Пошла работать в какую-то артель, но работу эту не любила — теснота, грязь, беспорядок. И рассказы о деревне перестали быть идиллическими. Все было не слава богу: отец умер, мать болела, старилась, сестер и братьев разметало по стране, а кто остался в деревне — бедовал.
Только Вася, маленький Вася был ее кумиром и единственным счастьем. Его она кормила самым лучшим, обшивала, покупала игрушки, наряжала. Она привезла из деревни девочку лет двенадцати, чтобы сидела с ним. Все охотно оттуда убегали, но каждый год, а то и чаще приходилось брать новую девушку: освоившись, они устраивались у других хозяек, чтобы иметь возможность учиться, или уходили на производство.
Помню эпизод, связанный с одной из них, — белесоватой, озорной девчонкой. Однажды она таинственно поманила меня к ним в комнату. Вася лежал совсем голенький — она собиралась менять ему пеленки. «Посмотри, какая у него пипка», — и она начала сдвигать с его маленького членика кожицу. Членик напрягся и приподнялся. «А что, есть в нем косточки? Так вроде совсем мягонький, а то становится твердоватый. Вот попробуй». Я в большом смущении попробовала, инстинктивно понимая, что делаю нечто стыдное.
Во второй по величине комнате после нашей жила семья Смирновых. Папа Андрей Иванович, мама Софья Григорьевна и дочь Оля. Комната была большая, квадратная, но один угол был срезан и в нем широкое окно. Скорей всего в «бывшей» квартире эта комната служила детской. Она располагалась через коридор от нас, недалеко от уборной и ванной. Обстановка была как у всех — случайная и бедная. В середине комнаты — большой квадратный стол, на котором всегда стояла какая-нибудь еда: баночки, кастрюльки, мисочки, тарелки. Все это прикрывало полотенце — и для гигиены, и от излишнего любопытства соседей.
Андрей Иванович был небольшого роста, деликатного телосложения, с темно-русой бородкой и усами. Рано появилась проседь. Тихий, скромный, безответный, он был добр и жалел меня. Я это чувствовала. Носил он неизменно темную сатиновую рубашку и полосатые бумажные брюки. Когда было прохладно, надевал полосатый пиджачок. Он где-то служил счетоводом или бухгалтером.
Увлечением его была фотография. Фотоаппарат представлял собой большой квадратный ящик, стоящий на треноге. На ящике блестящие медные штуки и растягивающаяся гармошка. Когда Андрей Иванович настраивал аппарат и фотографировал, он покрывал себя большим черным платком. Помню восторг от ощущения тайны, когда, взобравшись на стул и тоже прикрывшись платком, я увидела перевернутую вверх ногами комнату и Олю, стоящую на голове.
Андрей Иванович был руковит, он все умел делать, но развернуться ему жена не давала — чтобы не было беспорядка. Он придумал и сконструировал походную фотолабораторию в самодельном чемодане. Сделал чертежи и послал зарегистрировать как изобретение. Я болела за него. Мне казалось: вот люди увидят и оценят Андрея Ивановича и ему станет легче жить, будут деньги.
У нас с ним были взаимная симпатия и сочувствие. Но я, даже такая маленькая, понимала, что не должна этого показывать, так как, и он и я боялись Софьи Григорьевны. Это была женщина среднего роста, худая, угловатая, темная, с небольшим пучком, с движениями резкими, порывистыми, нервными. Она была переполнена ненавистью, недовольством, презрением ко всему окружающему, за исключением обожаемой дочери Оли. Она кипела и негодовала на все неустройства. И больше всех доставалось бедному Андрею Ивановичу. Когда она приходила домой, из их комнаты неизменно раздавался ее крик и робкий, оправдывающийся голос Андрея Ивановича. После ссоры Андрей Иванович выходил из комнаты, бродил по коридору, курил. Я выходила якобы в уборную, а на самом деле — чтобы сказать ему: «Здравствуйте, Андрей Иванович». Я ужасно жалела его. Это был печальный союз двух несчастливых людей.
Софья Григорьевна происходила из хорошей, вероятно, интеллигентной семьи. Однако никаких родственников у них, по-видимому, не осталось. Домашние дела — уборку, готовку — она презирала. Она работала библиотекарем и была страстной читательницей, читала упоенно все свободное время. Тогда зарплату библиотекарям платили мизерную, и им, как и всем, было трудно. Читала она и на кухне, когда готовила, но самым любимым было чтение лежа в кровати. Кровать была довольно высокой, она забиралась на нее и, прикрывшись пледом, читала, читала. Чтение, по-видимому, уносило ее от этой ненавистной жизни. Оля тоже любила читать и иногда давала книги мне. Но редко, так как боялась материнского гнева.
Софья Григорьевна недолюбливала и презирала всех соседей и общалась с ними очень мало. Мою маму, в ту пору рабочую активистку и члена партии, она считала некультурной и, возможно, «красной». Олю Софья Григорьевна старалась оградить от меня, девочки из плохой семьи, в которой не читали книг.
Олю она вообще пестовала и воспитывала со всем возможным тогда старанием. Оля делала гимнастику «по Мюллеру», ходила гулять «на воздух» и питалась согласно какой-то системе, почерпнутой из литературы. Это была система, приближающаяся к современным натуропатам: фрукты, овощи, орехи, мед. Все это и стояло посередине стола. Однако мясо, курица и рыба в диете присутствовали.
Я ужасно завидовала Оле, мне страстно хотелось фруктов, и я потихоньку отщипывала виноградины. Так что укрывание еды от меня имело вполне реальные основания. Я вообще легко крала по мелочам — мелкие деньги, вкусную еду. Однако об этом я расскажу позже.
У нас в доме фрукты считались баловством, вроде конфет. У мамы хватало на обед, кашу, картошку. По осени, конечно, покупались яблоки — они были дешевые, да и из деревни соседи привозили.
Оля была миловидной смуглой девочкой с темными глазами и толстыми косами. Однако что-то в ней ощущалось странное. Она как-то хаотически двигалась, совершая иногда внешне нелепые движения. Вероятно, у нее было что-то вроде тика: она смотрела широко раскрытыми глазами с длинными черными ресницами и вдруг сжимала глаза до щелочек и вдруг подпрыгивала. Конечно, это казалось странным, но я никогда никого об этом не спрашивала, наверное, считала, что это какая-то болезнь. Почему-то об этом надо было молчать.
Оля была очень способной девочкой и, как и мать, страстно любила читать. Она училась на класс старше меня и с большой легкостью постигала все школьные премудрости. От Андрея Ивановича, который любил географические карты, она знала все материки и океаны, страны и города. Она имела собственный глобус, чему я тоже отчаянно завидовала. Я тоже любила и хорошо знала географию, но математика (особенно дроби) давалась мне с трудом. Оля не умела мне объяснить. Вообще она была индивидуалистка, в том смысле, что не понимала других.
Постоянным объектом моей зависти были книги, которые читали Оля и ее мама. Софья Григорьевна явно не хотела, чтобы Оля давала мне их. Возможно, боялась, что я испорчу, запачкаю книги в нашем неряшливом доме, но скорее просто из недоброжелательства. Я буквально вырывала книги из Олиных рук, тайком, пользуясь отсутствием Софьи Григорьевны. Иногда книгу мне давала Оля на несколько часов — матери она боялась, но мне сочувствовала, понимая мою страсть к чтению. На прогулках мы с ней непрерывно обсуждали книги. Очень хорошо помню чтение «Домби и сына». Особенно трогали меня «Большие ожидания». Мы обсуждали поведение гордой Эстеллы и Пипа как реально существующих детей.
Возвращаясь домой, Софья Григорьевна выпроваживала меня — «Оля занята, Оля делает уроки, Оле надо кушать». И я часто плакала от обиды, что меня не пускают в это царство Книги. Когда Софья Григорьевна особенно бушевала, Андрей Иванович тихо говорил: «Соня, не надо, Соня, успокойся, я схожу, я улажу»…