Рядом с нами, с другой стороны, жила худая, хрупкая женщина — зубной врач. Ее комната была обставлена красивыми вещами, статуэтками, висели картины, красивые драпировки. Вначале у окна стояло зубоврачебное кресло — после работы в поликлинике она принимала пациентов дома. Но позже, по-видимому, ее прижали налогами, и она с видимым облегчением продала свой кабинет. Держалась она по отношению к соседям высокомерно, ко мне относилась строго, и я боялась шуметь вблизи ее двери и даже в нашей комнате. Она могла громко постучать в стенку.
Но однажды, узнав, что она больна, я зашла и предложила помощь. Я принесла ей чай, разогрела еду, дала лекарство. Татьяна Моисеевна была мне благодарна, расположилась ко мне и подарила красивую железную овальную коробочку с камешками. После этого я часто что-нибудь для нее делала. Мою маму это ужасно раздражало, так как у нас в комнате я не желала делать ничего. У нас было так некрасиво, так неинтересно. Жизнь Татьяны Моисеевны текла однообразно, к ней приходили только сестры. У одной из них была чистенькая, примерная, толстенькая дочка Бэлла, которую все они обожали.
И вдруг Татьяна Моисеевна вышла замуж. И очень удачно. За редактора «Вечерней Москвы», небольшого роста лысоватого человека. Это было громадное событие в нашей квартире. Они собирались съехаться — обменять свои две комнаты на отдельную квартиру. Татьяна Моисеевна пребывала в счастливых хлопотах, но вдруг, не успев переехать, он тяжело заболел. Болел он несколько месяцев и умер. Татьяна Моисеевна осталась жить в нашей квартире. Во время войны она никуда не уезжала, жила очень бедно, продала многие вещи и вскоре умерла.
В маленькой комнатке с кафельным полом при кухне жил водопроводчик Федя. Был он молод, долговяз, с маслянистым прыщавым лицом и жесткими короткими волосами. Почему-то, несмотря на его приветливость и веселость, я его побаивалась с оттенком несимпатии. Он часто зазывал меня к себе, шутил и угощал конфетой. Он выпивал и тогда был особенно возбужден, весел и разговорчив. Однажды я оказалась на кухне одна, он открыл дверь и настойчиво зовет к себе: «Посмотри, какая у меня куколка». Я вижу, как он расстегивает ширинку и вынимает напряженный красный член. «Вот моя куколка, попробуй какая», — и тащит к себе мою ручку. Член мокрый, горячий. Мне как-то ужасно, я боюсь, чувствую, что что-то не так. «А где же куколка?» Я боюсь ослушаться, но все же вырываю руку. Я пытаюсь освободиться — он ловит меня, он возбужден, но я вырываюсь и убегаю. Я никому никогда не рассказывала об этом эпизоде.
Как-то Федя поехал в деревню и привез оттуда жену — Грушу. Небольшого роста, полноватая, с удивительно певучим голосом, двигалась она неспешно, но, хотя она работала, хозяйство вела отлично. Готовила вкусно. И главное, никогда не сердилась, ни с кем не ссорилась. Жили они с Федей ладно, ходили вместе в баню и к родным.
Она была постарше мужа и ничем не примечательной внешности. Но что в ней было замечательным — это ее речь. Она рассказывала истории о разных событиях, людях, а также всякие фантастические истории — о леших, домовых, о встречах с ними. О том, как один раз леший в лесу запутал дорогу домой, и она провела в лесу ночь. Рано на рассвете появился перед ней старый человек в рубище, поманил пальцем и повел к деревне. Вообще добрые и злые силы были постоянными участниками ее деревенской жизни.
Жизнь в Москве она воспринимала вполне реалистически, хорошо разбиралась в людях и обстоятельствах. Мне кажется, что она была необыкновенно одарена, обладая даром сказительницы. Чрезвычайно богатая и красивая речь, выразительные жесты и мимика заставляли любого ее слушать. Ее истории сразу запоминались. Я помню Грушин рассказ о встрече в лесу с медведем, и как она легла, замерла, а медведь понюхал ее, потыкал носом и ушел. Лес у нее был заселен лешими, а дом — домовыми, иногда добрыми, а чаще злокозненными. Они были постоянными спутниками Грушиной жизни. Эти истории завораживали не только меня. Иногда и занятые взрослые останавливались ее послушать на кухне. И еще рассказывала она о звездочке в небе, где обитает ее ангел-хранитель, который ее постоянно оберегает от нечистой силы.
Комната у Груши сияла чистотой. Такие же кружевные подзоры, покрывала, как у Нюши. Блестящие стекла окон за накрахмаленными занавесками. Она охотно приглашала меня попить чаю, когда была одна. Чай в блестящих стаканах в подстаканниках, с конфетой в прикуску и с баранкой был необычно вкусен. У нас дома чай заваривали раз в неделю. Вкус к чаю я приобрела у Груши. Еще Груша очень любила ходить в поликлинику — лечиться. Была ли она в самом деле больна, не знаю. Мне кажется, что и туда она ходила поговорить. Но как-то раз, вернувшись из поликлиники, она сама рассказала, что врач, взяв ее очень толстую историю болезни, сказала: «Да это не история болезни, а целый роман».
Помню, что задолго до того, как я сама прочла сказки Пушкина, Груша рассказала мне сказку о царе Салтане, в прозе, конечно, но с теми же героями и чудесами. Когда я ее прочла, поняла, что знаю ее. И вспомнила — от Груши. Но летом, в мое отсутствие, произошло что-то трагическое: внезапно умер или погиб Федя.
Я была очень привязана к Груше, любила посидеть у нее в ее уютной комнатушке, любила ее ласковость и тепло, поэтому очень боялась, как с ней встречусь. Я вообще избегала, боялась разговоров о смерти. Сама я к ней не решилась зайти, встретились мы на кухне. «Вот и нет моего сокола ясного Федечки, вот и закатилось мое ясное солнышко. Вот и осиротела я, горемычная. Ушел касатик мой ненаглядный», — пропела она и заплакала. Но вдруг причитать прекратила: «Зайди, девонька, выпьем чаю». В комнатке царил неизменный порядок, в стаканы с подстаканниками она налила золотисто-коричневый чай, в который положила три ложки сахара. Отрезала ломоть мягкого хлеба, намазала густым медом и начала рассказывать…
Замуж она больше не выходила. Вскоре дали ей освободившуюся комнату в соседнем доме. Встречала я ее изредка. Она останавливалась и начинала рассказывать. До сих пор помню выразительный ее голос и прекрасный русский язык.
Итак, вселенной, где я долгие годы обитала, была наша коммунальная квартира. Собрание людей, семей, случайно связанных общей жизнью. Ни при каких условиях в дореволюционной России они бы не жили вместе. Бывали ссоры, недоразумения — обычно из-за дежурств по уборке в квартире и платежей за электричество и газ. Иногда эти ссоры длились долго, но никогда не доходили до открытых враждебных действий или драк. Я же ощущала поддержку Нюши, Андрея Ивановича и мимолетную — всех других. Только они спасали от мучавших меня в детстве страхов.
Конечно, сплетничали и обсуждали друг друга. Интересовались материальными условиями и личной жизнью. Особенно интересовались романами. Но в то же время необходимо сказать, что отношения были человеческими. Если был праздник, угощали друг друга пирогами, поздравляли, радовались. Если же случалось несчастье, болезнь или горе, помогали друг другу. Заходили, покупали лекарства, ухаживали. Слышала я и об ужасных коммунальных ссорах, но на моем опыте это странное сообщество — коммуналка — было вполне жизнеспособным организмом. К тому же не было равнодушия, которое возникает, когда соседи в отдельных квартирах, на одной площадке не знают друг друга.
Я уже писала раньше о моей подруге из соседнего дома Миле Масленниковой. Она была очень милая, добрая и прехорошенькая девочка. При разности характеров мы очень дружили. Я была более начитанная и смелая, она неизменно поддерживала все мои начинания. Мы с ней вместе ходили в детский сад.
Ее отец, высокий, полноватый, красивый мужчина, еще до революции работал инженером. По-видимому, был он хорошим специалистом, потому что жили они весьма неплохо.