В трех больших комнатах размещались спальня, столовая-гостиная и комната, в которой за ширмой лежала бабушка, мать Милиной мамы Евгении Семеновны.
Евгения Семеновна, женщина активная, всю жизнь всем помогала. Это благодаря ей я попала в наш детский сад. Более того, вряд ли она мне симпатизировала, но совершенно не мешала нашей дружбе с Милой. Когда я проявила желание заниматься музыкой, она разрешила давать мне уроки в их квартире и даже упражняться. Единственным требованием было — когда дома нет папы. Моя благодарность ей безмерна.
Именно их библиотека стала моим первым и надолго неистощимым сокровищем — она разрешала мне брать книги из громадной библиотеки. Условие было одно: брать по одной и, только возвратив, брать другую. У них я прочла Чехова, Диккенса, Толстого, Мольера, Мопассана, Золя, Бальзака, «В лесах и на горах» Мельникова-Печерского, «Разбойников» Шиллера, Жюля Верна и много любимых детских книг из так называемой «Золотой библиотеки»: «Маленькие женщины», «Маленькие мужчины», «Голубая цапля леди Джейн», «Маленький лорд Фаунтлерой»… Позднее я записалась в библиотеку, брала книги у других подруг, но эта добрая интеллигентная семья и их библиотека незабываемы.
В Милином доме жила девочка Женя Кригер. Толстушка, хохотушка, она говорила быстро и громко. Ее отец был хозяин мебельного магазина. Дела у него шли, видимо, неплохо — они обживались, обзаводились вещами, мебелью. Папа Жени ездил сначала на извозчике, а потом даже на автомобиле. Женю одевали, как куклу, у нее была то ли бонна, то ли гувернантка, которая говорила с ней по-немецки. Особенно мы не общались, но однажды она позвала нас на елку. Это была первая и последняя в моей детской жизни елка.
Что это такое, мы знали только по рассказам и книжкам и с нетерпением ждали вечера. Стемнело очень рано. Мы вышли на улицу. Тихо падали на наши рукава прекрасные большие снежинки. Все разные! Но постепенно снег начал валить хлопьями, поднялся ветер. Снег свистел и крутился внизу, валил с неба, заворачивал из соседнего переулка, из инвалидного сада. Словом, творилось то, о чем потом я прочла в «Метели» и «Капитанской дочке» Пушкина, а затем у Пастернака: «Мело, мело по всей земле, во все пределы». Ветер почти сдувал нас, слепил глаза, мы держались за руки, чтобы противостоять его порывам.
Наконец мы пробились к дому, замерзшие вбежали в подъезд. Вошли в квартиру, разделись где-то на сундуке и толкались в передней в ожидании. И вот обе створки двери открылись, играет музыка, и мы видим громадную елку. Она наряжена игрушками, увешана мандаринами, золотыми орехами и конфетами, гирляндами и золотой канителью, и на всех ветвях горят свечи. Это чудо. Затем мы играем, поем, в восторге зажигаем бенгальские огни. И нам всем дают подарки с конфетами, печеньем, орехами.
Поздно, усталые, разгоряченные, мы выходим в наш переулок. И вновь метаморфоза — тишина. Светит луна, сияют звезды. Синий снег лежит пеленой, поскрипывает под ногами. Немыслимая тишь и чувство благоговения. Я что-то читала в старых книжках о рождении Иисуса. Я бы охотно поверила этому, ибо эта легенда была прекрасна. Но мы росли во времена безбожия, закрытия церквей. В нашей да и в близких семьях о Боге молчали. Еврейский Бог был еще дальше. Но праздник был прекрасен!
Кончилось в этой семье все печально — отца Жени посадили в тюрьму, а Женя с мамой куда-то исчезли. Их особенно не жалели, вероятно, это было проявлением извечной зависти к богатству.
В полуподвале нашего дома жил дворник-татарин. Звали его Ахмет. Семья была большая. Его жена постоянно либо ходила беременная, либо кормила. Либо то и другое одновременно. Ахмет был широкогрудый, мощный, но с короткими ногами. Жена — маленькая, кругленькая, в постоянных хлопотах с детьми, готовкой, стиркой. Она еще и помогала мужу убирать улицу, когда наваливало много снега. Детей было много. Старший, тоже Ахмет — черный, озорной хулиганистый паренек, которого все жильцы немного опасались, мог и украсть что плохо лежало. Следующим шел Золтан, пониже и в явном подчинении у Ахмета. При провинности отец драл их безжалостно. Но это мало помогало. Девочки — Земфира и Гюльсара. Гюльсара, с которой я играла, была красивая девочка с круглым личиком, правильными чертами лица и выразительными черными глазами. Имена остальных не помню. Мама не разрешала к ним заходить, но зачем-то (может, не могла открыть дверь?) я пошла к ним и попала в большую полутемную, грязную комнату, в которой размещалась вся семья. У отца с матерью была кровать, а дети спали на полу на старых матрасах и прикрывались цветными одеялами или пальтишками. Правда, было тепло, стояла газовая плита, и был водопровод.
Ахмет, на вид человек суровый, говорил мало, а жена его болтала без умолку, то причитая, то смеясь. Младший Ахмет мне симпатизировал. У них плохо шла учеба в школе. Дома они говорили по-татарски, а с русской грамотой и чтением было трудно. Я же обожала все, что имело отношение к книгам, письму, стихам, поэтому охотно помогала им. Конечно, не в арифметике, в которой сама была слаба. Когда бывала одна, я втихую приводила к себе девочек играть в куклы, читала и рассказывала им сказки. Ахмет помогал мне со старыми коньками, которые плохо держались, и вообще во всяких трудностях. От мамы все эти связи скрывались.
Однажды Олина мама засекла меня, пожаловалась маме, и мне категорически запретили их приглашать. И что можно было у нас украсть? Кусок хлеба? Так я и так им всегда давала, сама-то я ела плохо. Мне почему-то было стыдно, что мы живем в такой большой светлой комнате, а они…
Помню страшный скандал в доме — Ахмета поймали, когда он стащил с веревки стираную рубаху. Хозяин рубахи потащил его в милицию — она находилась в соседнем дворе. Его отпустили, но после отцовой порки он несколько дней лежал. Постепенно происходило отчуждение — я все больше тянулась к книгам и «хорошим» девочкам, а их судьба прошла как-то стороной. Правда, помню, что в начале войны Ахмета призвали в армию. Все давно прошло, но почему-то эта семья врезалась мне в память очень отчетливо. Может быть, этот чужой язык, чужой быт…
Почти полной противоположностью семье Ахмета были их соседи, наши свойственники Мендельсоны. Дядя Моисей, глава семьи, мужчина вполне интересный, очень аккуратно и даже элегантно одевался. Он тщательно следил за тем, чтобы костюм был отглажен, носки и галстук гармонировали, а в кармане лежал чистый носовой платок. Он служил в какой-то конторе и зарабатывал неплохо.
Его жена, маленькая, живая, хрупкая женщина с живыми глазами, очень гордилась своими маленькими ножками. Детей у них не было, но постоянно в их единственной комнате обитали многочисленные племянники, которых они кормили, опекали, воспитывали и давали возможность стать на ноги.
Моисей иногда был грозен и шумел, но тетя Поля старалась покрывать своих домочадцев и спасала их от всех бед. Действительно, все получили специальность, один стал оператором кинохроники, две девушки бухгалтерами. Кого-то из них Поля выдавала замуж или женила. Дядя отличался скупостью и выдавал жене деньги на хозяйство каждый день. Она была прекрасной хозяйкой, очень вкусно готовила. Как теперь помню ее золотисто-янтарные куриные бульоны с клецками. Каким-то образом она ухитрялась всех накормить и даже при такой жесткой финансовой дисциплине немного утаить и истратить на то, что считала нужным.
Молодежь жила весело, устраивала вечеринки с танцами. Иногда они приглашали и меня, но я относилась к ним свысока, считала себя умней и интересней (особенно в отрочестве) и презирала их компанию. Дядя Моисей иногда заскакивал к нам, но нечасто, потому что жена ревновала его к маме. Веселый, остроумный, он любил рассказывать анекдоты, и маме он, по-видимому, импонировал. После истории с Мотиным буфетом отношения были надолго прерваны, но потом восстановились.
В маленькой комнатке при кухне жили отец и мать дяди Моисея. Старик носил черную шляпу и пейсы, ходил в синагогу и свято соблюдал закон. Есть с семьей он брезговал, считая, что они не соблюдают кошерность пищи.