Один или два раза старики брали меня с собой в синагогу. Мне не понравилось там — было многолюдно и шумно. Однако все еврейские сладкие блюда — орешки в меде, штрудель и прочее — я очень любила и поэтому ошивалась у Мендельсонов во время праздников.
Среди воспитанников Моисея и Поли помню Табусю, которая отличалась тихостью нрава и трудолюбием. Мама помогла устроить ее на бухгалтерские курсы, а по окончании на хорошую работу в Госплан. Вскоре решилась и семейная Табусина жизнь. Вполне успешный инженер Яскович, живший в этой же квартире, женился на ней. У них родился сын, и жили они вполне счастливо. Однако его арестовали и расстреляли. Вскоре арестовали и отправили в лагерь и Табусю. Их сын Леня остался у Поли. Поля посылала в лагерь посылки, но вышла Табуся из заключения совершенным инвалидом. Комнатку ей дали, но она тяжко болела и очень рано умерла.
Была у мамы давняя подруга — веселая, шумная, активная польская коммунистка. Они с мужем приехали из Варшавы, кажется, как эмигранты, преследуемые режимом Пилсудского. Броня работала на парфюмерной фабрике «Красная роза». Директор фабрики, «сама» Жемчужина, жена Молотова, ценила ее активность. В семье росли две дочери. Все складывалось неплохо, но произошло неминуемое: арестовали Якова, мужа Брони. Ему дали десять лет без права переписки, что, как мы узнали позже, означало расстрел. Броне объяснили, что целая организация польских националистов готовилась к соглашению с Пилсудским.
Броню с девочками выселили из Москвы. Она смогла снять небольшое помещение на окраине Можайска и там начала работать надомницей на швейной фабрике. Мама со мной ездила к ней в Можайск. Тогда она была еще крепкой оптимистичной женщиной, однако уж очень недалекой. Броня несокрушимо верила во все, что писала «Правда» и говорили на партийной ячейке. Она отреклась от мужа, назвала его пособником буржуев, и ее оставили в партии. Этим она дорожила до конца жизни. После реабилитации мужа она получила в Москве маленькую квартирку. Ее верность партии была столь велика, что она не захотела встречаться с мамой, когда арестовали моего сына Павла.
Это была трагедия. Страшный мороз и общее горе. Однако мама решила идти на похороны. Мне страшно. Многие плачут. Смирновы — нет, но беспокоятся за будущее. Слухи о борьбе за власть. Один раз к нам приходит подвыпивший Тверской (он был членом партии). У них на собрании читали завещание Ленина. Он страшно взволнован. Ленин не велел отдавать власть Сталину, а тот настоял. И другие поддержали. Видимо, Сталин сильней Троцкого, Рыкова и Бухарина.
Однажды мама взяла меня с собой на октябрьскую демонстрацию. Кто-то несет меня на плечах. Мы выходим на Театральную площадь. Вдруг волнение среди демонстрантов: справа, между Большим театром и театром Корша (в будущем Второй МХАТ), идет небольшая по сравнению с нашим, основным потоком демонстрация. Все «наши» возмущаются. Это демонстрация оппозиции. Кажется, это было их последнее публичное выступление. Помню ощущение, что они против «нас», против чего-то правильного.
За обоими нашими домами были небольшие заасфальтированные дворы, без деревьев. Там стояли ящики для мусора. Летом вокруг клубились мухи и плохо пахло. Все же мы там играли, но чаще в переулке. Движение на улице было небольшое, но впечатлений масса. Теперь это совершенно непонятно, но в наши детские времена мы бежали, чтобы увидеть человека в гимнастерке, у которого был орден Красного Знамени на груди.
Иногда проезжали автомобили. Тогда они тоже были редкостью. Ходил с мешком татарин, кричал: «Старье берем» — и покупал по дешевке вещи. Его я в раннем детстве побаивалась — он мог меня схватить и положить в мешок. Боялась я и цыган, которые иногда заходили целой толпой с детьми и женщинами в цветастых платьях в наш переулок. Хотя на площади Курского вокзала их было больше. Ходил лудильщик, который заделывал (лудил) дыры в кастрюлях. Хорошая кастрюля или чайник были большой ценностью. Ходил стекольщик, носивший в узком деревянном ящике на плече стекла. Помню точильщика. Он кричал: «Ножи, ножницы точу». Он тоже носил на плече агрегат с двумя наждачными кругами. Смотреть, как он крутит их ногой — и от круга брызжут искры, было увлекательно. Однако моя мама по бедности и из соображений безопасности ножи точила очень редко. «С точильного камня не сыпались искры, а сыпались, гасли, в лучах сгорев». Работа точильщика казалась праздничной, веселой. Около него всегда стояла кучка ребят, и всем очень хотелось покрутить колесо с точильными кругами.
Большое впечатление производило появление шарманщика. Шарманку он носил на ремне, с ним была маленькая тощая девочка. Он крутил ручку шарманки, звучала музыка, и девочка пела. Люди сбегали вниз или смотрели из окон. По окончании «концерта» девочка собирала деньги. Часто мелочь, завернутую в бумажку, бросали из окна. Почему-то мне было их очень жаль. Они выглядели истощенными и печальными. Песни тоже пели жалостливые. Помню, что когда я в школе пела песню Шуберта «Шарманщик» («За рекой шарманщик уныло стоит, и рукою слабой еле шевелит»), то вспомнила того шарманщика. На Чистых прудах я видела другого шарманщика. На шарманке у него сидел суслик, который, после того, как ты давал денежку, вытаскивал билетик с «судьбой». Обычно это было обещание свадьбы, богатства. Наибольшее впечатление произвел кукольник. В нашем дворе он установил большой ящик, в верхней части которого была сцена с занавесом, а под ним спускалась материя — она прикрывала ноги кукольника. В ящике двигался Петрушка — очень смешной персонаж в колпаке и с длинным носом. Его многие обижали, но он был ловкий и побеждал всех — жандарма, царя, купца. Были у него и родители. Появлялись они со словами: «Здравствуйте, юные зрители, мы Петрушкины родители, а это наш сын Петрушка». Все разговаривали разными голосами, хотя участвовал только один, стоящий сзади актер. У Петрушки был громкий, визгливый, очень смешной голос. Актер один манипулировал куклами. Куклы надевались на руку. Иногда какую-нибудь из кукол он сажал на сцену так, что ноги ее висели наружу. Вообще спектакль был очень веселый, и мне очень хотелось играть с куклами самой.
Позднее, уже в школьные годы, у Милы появились две такие куклы — собачка и кошечка, и я очень любила играть с ними — сочиняла диалоги, разыгрывала ссоры и драки. Мне очень хотелось и самой делать кукол. Помню, что я хотела сочинить пьесу, где Петрушка был бы пионером и побеждал всех буржуев. Однако дальше мечтаний дело не пошло.
Лялин переулок одним концом выходил на Покровку, а другим, огибая старинный особняк, входил в Подсосенский. Издали казалось, что особняк замыкает наш переулок. Раньше он принадлежал какому-то вельможе, и еще до революции там была знаменитая коллекция фарфора. Нам с тротуара заглянуть в окна не удавалось, но если подтянуться, ухватившись за высокий подоконник, то все эти красоты можно было увидеть. Однажды мы с Милой, возвращаясь из детского сада, увидели, что громадная резная дверь этого дома открыта, и попросились войти. Нас встретил улыбающийся старичок. И вот перед нами пролеты красивых деревянных лестниц. А старичок нам показал удивительно занятные фарфоровые скульптуры (статуэтки) пастушек, кавалеров и дам с веерами, разных животных. И посуду. Но она нас в то время интересовала меньше.
Как-то Милина мама взяла нас с Милой в Большой театр. Из-за волнения я плохо спала, ожидала чуда. И в самом деле — было Чудо. Золото, бархатные красные ложи, сверкающие хрустальные канделябры и люстры. Нетерпение — когда же наконец начнется спектакль. И вот открывается занавес. И там танцуют — очень красиво. И выводят двух живых лошадей! А Конек-Горбунок оказывается не лошадка, а тетя, переодетая в лошадку, с лошадиной головой и хвостом, но на двух ногах. Сначала удивляет отсутствие слов — все только танцуют. Однако действие захватывает, и, когда появляется Жар-птица, условность уже не мешает видеть в красивой женщине птицу. Она так похоже взмахивает крыльями, а Иван-дурак вырывает у нее перо. И мне почему-то очень ее жаль. Все действие проходит, как в волшебном сне. И на следующий день я с новым вдохновением начинаю танцевать. Теперь уже, разыгрывая спектакль. Более смутно помню «Садко». То, что там поют, мне не очень нравилось, хотя сама я петь любила, но мне казалось, что поют слишком долго, задерживая ход событий. Однако сцены подводного царства, движущийся корабль и Нептун мне очень понравились. И тоже вдохновляли меня на танцы.