А потом мы поднимаемся обратно в номер и уже там пьем чай с пирожными. И обратный полет домой по заснеженным улицам сверкающей огнями Москвы. И папа опять исчезает на много лет, в какую-то прекрасную страну, где красивые девочки ходят в голубых костюмчиках с голубыми нарядными куклами. Потом, уже в школе, я узнаю, что был в Англии налет на контору Внешторга АРА. В результате — разрыв дипломатических отношений с Англией. Папа возвращается в Россию.
Помню волнения мамы от отсутствия перевода, но потом все улаживается: папа — директор фабрики на Севере и присылает маме деньги. Он живет в городе Великий Устюг. Я уже большая, смотрю карту, вижу, что город Великий Устюг находится в месте впадения двух северных рек — Сухоны и Юга — в Северную Двину. Мне одиннадцать лет, я продолжаю писать стихи. И знаю много стихов моих любимых поэтов Пушкина и Некрасова. Вообще настроение подростковое, тревожно ожидающее чего-то.
Пробуждается романтическая любовь к далекому папе. Уже начинаются конфликты с мамой, мое снобистское отношение к ее необразованности, я начинаю думать, что, может быть, папа и не такой плохой и что жизнь и любовь штука сложная. Я решаюсь на отчаянный шаг — переписываю с перевода папин адрес и посылаю ему большое письмо и мои стихи. Стихи были плохие, сентиментальные. Помню из них четыре строчки: «Когда в дверь звонят два звонка, Мне кажется, что это ты, Но знаю хорошо я, Что это все мечты». Еще вспомнила строчки: «Мама, глянь-ка из окошка, Вдаль летят леса, поля, Наверху несется солнце, А внизу летит земля». Это из стихотворения «Поезд». А может, это не мои стихи. Что-то уж очень гладко. И вот приходит папин ответ. Он счастлив, что получил мое письмо, и, написав что-то по существу стихов, призывает меня наблюдать жизнь, описывать те события, в которых я участвую.
Я написала опять, теперь уже в прозе, о нашей школьной жизни, моих подругах и учителях. Мне кажется, я здорово приукрашивала нашу довольно скудную и скучную жизнь в школе. Это было начало коллективизации. У нас карточки, плохое питание и неважное мое здоровье. Зимой у меня был тяжелый фурункулез. Но мне казалось, что папе хочется знаков моего оптимизма. Во всяком случае, в результате нашей переписки я летом поехала к нему на Север. Но об этом я напишу позже.
Двор нашего дома совсем узкий. Сзади — два деревянных забора. Они отгораживали Лялин от Подсосенского — обежать кругом можно было минут за пять. Это открытие — наша тайна. Оторванные доски в двух заборах не параллельны. И какое-то время, запыхавшись от волнения — узнают мамы! — проникали мы в это запретное межзаборное пространство. Почему-то эту область задних заборов мы называли «чертовой куклой». Это название придумала Оля. Надо сказать, что в нашем детстве дети ругались чертом только между собой. Тихо, друг другу — пойдем поиграем в «чертову куклу». Сперва надо было осторожно пробраться мимо мусорных ящиков — к ним мамы строжайше запрещают подходить: возможность инфекции! И в самом деле, в жаркие дни над ящиками рой мух, громадных, жирных. То, что мы пробирались украдкой, было особенно притягательным. Сперва мы проникали сквозь полуоторваную доску в пространство между заборами, потом бежали до второй отодранной доски, отодвигали ее — и мы в другом дворе, при доме в Подсосенском переулке. Там надо быть очень осторожными — дом небольшой, двухэтажный, все знают друг друга. Этот двор надо тоже быстро пробежать. Жильцов надо опасаться — публика после национализации самая разная: остатки «приличных» жильцов вперемешку с пролетариями, а вместе с ними разношерстная публика — и воры, и хулиганы.
Там особенно опасались детей дворника Ахмета. Я с ними иногда играла, особенно с моей ровесницей Гюльса-рой, хотя моя мама подозревала ее в воровстве. Иной раз получала я от мальчиков и подзатыльники, тогда я от обиды горько плакала. (Однако от снисходительного предложения поиграть я отказаться не могла.) Все же, сколько мне помнится, Ахмет и старшие его ребята меня защищали и помогали. Мне кажется, так было потому, что у меня не было ни отца, ни братьев. К нашему великому огорчению, авантюра с «чертовой куклой» закончилась: жильцы Подсосенского дома выловили нас и заделали свой забор намертво. Не так давно я решила совершить паломничество в детство. Оказалось, что сделан прямой проход из Лялиного в Подсосенский прямо на Покровский бульвар.
Наши приключения часто затевались мною. Родители Милы и Оли пытались противостоять нашим играм, воздействовать на своих детей, но им со мной было интересней. Именно потому, что я была более свободной. Конечно, мы играли в забытые теперь «казаки-разбойники» и в лапту. Нужны были отвага и ловкость. А потом мы придумали игру, которую вслух не называли. Мы приходили друг к другу и чертили пальцем в воздухе две восьмерки, это означало — идем путешествовать. Мы садились на любой трамвай и доезжали до конечной остановки. Тогда трамваи ходили далеко — в Измайлово, в Сокольники, на Поклонную гору. А оттуда мы должны были добираться домой, не спрашивая дороги. Если мы долго блуждали и задерживались, приходилось врать и изворачиваться. Однако благодаря этой игре мы хорошо знали Москву.
Особенно зуд дальних странствий одолевал нас весной. Теплеет, текут ручьи, хочется гулять, куда-то бежать в неведомые страны, какое-то брожение в груди влекло нас в путешествия. Ах, как хотелось увидеть дальние страны, испытать всякие приключения. Чтение «Пятнадцатилетнего капитана» вызвало особенную страсть к путешествиям. Но это было в школьные годы. А мы практически никуда не выезжали, кроме ближнего Подмосковья.
Центр Москвы в то время опоясывали два бульварных кольца. Кольцо, по которому ходил трамвай «А» (ласково называемый «Аннушкой»), и большое Садовое кольцо (по нему ходил трамвай «Б» — «Букашка»), в те времена засаженное громадными деревьями. Там было прохладно и тенисто. В 1930-х годах по приказу Сталина все деревья на Садовом кольце были вырублены, образовалась широкая автострада. Во времена моего детства самым увлекательным и, конечно, запретным занятием было катание на «трубе», торчащей позади трамвая.
Это воспоминание уже относится к первым школьным годам. Дело в том, что от Яузских ворот к Покровским трамвай шел медленно, в гору и можно было, уцепившись за эту «трубу», проехать остановку. Нас выслеживали и наказывали. Из девочек решались на это приключение только я и Оля. Однажды меня увидела соседка и сказала маме. Мама меня наказала — не пускала гулять и к девочкам.
Еще в школьные годы была игра в «героев». Каждому из нас отводилась роль какого-нибудь персонажа книги. Я чаще всего была Джо — прямой, независимой девушкой из «Маленьких женщин» Луизы Олькот, Оля, очень любившая Жюля Верна, была Пятнадцатилетним капитаном, Мила — примерной красивой и старшей сестрой Джо — Мэг. Мы играли каждый сам по себе.
У меня в детстве была очень хорошая память, и я произносила целые монологи и диалоги из любимой книги. Мила помнила хуже, но включалась в происходящие события. Затем мы «встречались» с Олей. Перед этим она «путешествовала» на захваченном пиратами судне, спасала от извергающегося вулкана своих товарищей, попадала в лапы дикарей. Она отчаянно махала руками, забиралась на ванты.
В сущности, мы с Милой ей совершенно не требовались для игры. Я чувствовала, что ее включенность в игру была несоизмерима с нашей. Вернее, она хотела, чтобы мы играли с ней, но — подчиняясь ее безудержной фантазии. И мы наконец «встречались» и спасали из плена нашу прекрасную Мэг — я решительной юной леди, Оля отважным юным капитаном. Если Оля настаивала, то мы все вместе отплывали в Новую Гвинею. И дальнейшие наши приключения подчинялись Олиной памяти и фантазии. Мы очень любили исполнять песенку «Из Ливерпульской гавани Всегда по четвергам Суда отходят в плаванье К далеким берегам. А в солнечной Бразилии, Бразилии моей Такое изобилие Диковинных зверей». Игры эти кончились годам к одиннадцати-двенадцати.