Мама работала швеей-мотористкой на швейной фабрике «Освобожденный труд». Работа была в три смены и напряженная — недавно ввели на фабрике конвейер. Дорога тоже была дальней. Несмотря на то, что мама была молодой и здоровой, она уставала. Помню постоянные разговоры, что нормы выработки увеличивали, а это вело к уменьшению зарплаты. Зарплата была низкая — 30–35 рублей в месяц. Это я прочла в справке, выданной маме для начисления квартирной платы, — она зависела от заработка. Однако мама была быстрой и работала хорошо.
Была общественницей, вдохновленной лозунгом того времени «Владыкой мира будет труд». После смерти Ленина она вступила в партию. «Ленинский призыв» она не вполне поддерживала, не особенно задумываясь о линии партии. Вспоминаю, как она, напевая, собиралась на работу в складно прилаженной кофточке, темной юбке и красной косынке. Вот кожанки у нее не было.
Мне трудно писать о маме, и, может быть поэтому, я откладывала. Мама жила с нами одна. Конечно, она очень любила меня. Но более всего ее любовь выказывалась в беспокойстве за меня. Когда я болела, мама приносила мне фрукты, ухаживала за мной. Я это эксплуатировала, ссылаясь на имеющиеся или мнимые болезни. Короче, я понимала, что болеть — это хорошо. Позже, войдя в семью Литвиновых, я увидела, что болезни здесь не уважают, и перестроилась. Мама много работала, да и быт той поры был нелегок. К тому же денег было очень мало. Поэтому, а также и по отсутствию педагогических способностей она мало мною занималась и, если я не приносила особых хлопот и мое поведение и учение не требовали ее прямого вмешательства, все шло своим чередом. Когда-то (особенно весной) мама шила мне платье или юбку, иногда, это было трудней, приходилось покупать мне обувь или учебники.
Однако мама была молодой и вполне привлекательной женщиной. И в нашем доме появлялись мужчины. Очень хорошо я помню Ромео Баттистини. Он называл себя итальянцем, но, вероятно, был итальянским евреем. Он был небольшого роста, с большой кудрявой шевелюрой, тонкий, изящный, легко двигающийся. Глаза у него были темными, влажными. Веселый, зажигательный, он танцевал, любил застолье и общество. Мне он нравился, так как с его появлением в доме становилось веселей и занятней. Однако я чувствовала, что между ним и мамой существуют какие-то тайные отношения. Я ничего не видела впрямую, я слишком хорошо спала да и не была на этой мысли сосредоточена. Однако наша соседка Нюша что-то шипела по этому поводу да и прямо осуждала маму. Что-то касалось и того, что если у мамы кто-то живет, то надо перераспределить плату за электричество и другие услуги. И здесь мое постыдное воспоминание. Ромео ночует у нас. Я встала раньше и иду на кухню с неосознанным до конца пакостным ощущением. Нюша спрашивает: «Ну что, здесь наш Ромео?» И я, понимая, что предаю маму, подтверждаю это кивком головы — как в сказке. И бегу обратно. Мама у двери ждет меня и больно треплет за волосы: «Ты что Нюше сказала?» Мама надеялась спокойно выпустить его, когда все разойдутся. Постепенно этот роман перешел в знакомство с семьей Ромео. У него была красивая русская жена и дочка Джульетта. Она была очень хорошенькая, но моложе меня, и дружбы особой не было. Почему я была такой предательницей, я не знаю. Может, конформизм, я хотела со всеми вместе маму осуждать.
Позднее, когда я уже училась в школе, у нас появился Данила Максимович — большой, слегка полноватый мужчина с бородой, что в те времена было редкостью. Инженер-строитель. Он был тихий, ласковый и дарил мне книжки. Его я любила, но эта история относится к другому периоду моей жизни и одному счастливому лету, когда мне исполнилось десять лет.
Однажды мама взяла меня с собой на фабрику. Все поразило меня. Зал, показавшийся мне громадным, в котором рядами стоят швейные машины. Они были связаны каким-то большим приводным ремнем, благодаря которому вращались колеса машин. Вдоль конвейера медленно двигалась лента, а на ней лежала работа — шили халаты. Тогда мама много рассказывала, как вводился конвейер, аналогичный американскому. У мамы уже был американский опыт работы на конвейере, и она чувствовала себя в своей тарелке. Большая часть работниц, приехавших из деревни, побаивались конвейера, справедливо полагая, что это нововведение им не на пользу. Уже было разделение труда, и работница, сделав свою операцию, вставала и переносила работу соседке. При конвейере производительность была выше, но работницы не могли расслабиться, иначе срывалась работа всех. В тот день шили, как я уже говорила, халаты.
Я с громадным любопытством наблюдала весь процесс. На больших столах в начале цеха халаты кроили по лекалам. Скроенные куски клали на конвейер около первой работницы. Она сшивала боковые швы, клала на ленту, следующая сшивала швы на плечах, затем рукава, кто-то пришивал карманы, хлястики, и, наконец, была машина, которая обметывала петли! Молодые женщины (таких было большинство) споро и весело работали, несмотря на шум, щебетали с подружками, шутили с подходящим к ним механиком или мастером. Мне тоже очень хотелось что-нибудь «сшить». В перерыве мама посадила меня за машину — ее можно было запустить и вручную. Все женщины были дружелюбны, улыбались, и я напихала в свой висячий карманчик (тогда девочки такие носили для носовых платков) массу цветных лоскутков. Мама с гордостью сказала — она будет портнихой!
Примерно в это же время был вечер маминой фабрики. Он проходил в клубе имени Кухмистерова на улице Казакова. Теперь там Театр имени Гоголя. В большом красивом зрительном зале все было очень торжественно. Мама взволнованная, нарядная. На мне черное бархатное платьице, сшитое из тетиной юбки, с большим белым воротником. Я чувствую себя нарядной и счастливой. Жду чего-то необычайного. Восторг от музыки — играет духовой оркестр.
Я в упоении, без всякого стеснения бегу по проходу, вбегаю на авансцену и без тени смущения танцую под музыку. В зале собирается публика, люди смеются, хлопают мне, а я танцую и танцую, серьезно и самозабвенно. Мама забирает меня со сцены. Все говорят: твоя дочка будет балериной, надо отдать ее в балетную школу. «Моя дочка будет хорошей портнихой», — говорит мама.
Мама шила, но не смогла одолеть премудростей кроя по чертежам, поэтому у нее то получалось хорошо, то почему-то не ладилось. Она не была уверена в результате. Особенно робела, если материя была новая. Когда Зине надо было сшить себе выходное платье, она отдала его в ателье. Если мама перешивала или материала было в обрез, она иногда шила очень удачно. Тогда она не боялась ошибиться, а если она, опасаясь, припускала пару сантиметров на швы, то получалось длинно и мешковато. Помню один мамин туалет, который ей очень шел. Это был сарафан из холста, сшитый по маминой фигуре, а сверху маленькая кофточка фигаро. Я никогда не ощущала маму молодой, но как-то раз, когда мы вместе гуляли в саду Баумана, я вдруг заметила, что на нее смотрят мужчины и что она привлекательна. Может быть, тогда я уже была постарше.
С самого начала, решив написать о моем детстве, я понимала, что необходимо описать историю нашей семьи, по крайней мере то, что сохранила моя память из рассказов мамы, сестры и тети. О семье отца я знаю очень мало, однако их рассказы глубоко запечатлелись в моей памяти, и я решила описать, хотя эти истории прервут ход моих воспоминаний. Без них, я думаю, будет трудней понять нашу семью, и вероятно, и мою жизнь.
Семья моей мамы была бедной и многодетной. Подлинной главой семьи была мать отца — моя прабабка Эстер. Все держалось на ней. Была она до глубокой старости крепкой, решительной, самостоятельной женщиной. Она была знаменитой повивальной бабкой. Без нее не появлялся на свет ни один еврейский младенец в Кишиневе и окрестностях. Молдаванки и русские женщины тоже ее приглашали на роды. Моя мама Полина рассказывала легендарную историю о том, как известный кишиневский богач, владелец нефтяных вышек в Бесарабии, ждал с величайшим волнением внука, будущего наследника его богатств. Всемогущий Яхве не дал ему сына, несмотря на то, что он построил знаменитую кишиневскую синагогу. Теперь он ждал внука. Дочь была молода, но у нее оказалось неправильное прилежание плода. Существовала угроза гибели ребенка, а может и матери. Эстер смело, своей маленькой, но крепкой ручкой, вошла в матку и извлекла мальчика. И счастливый дед дал Эстер золотой червонец, а дочери подарил бриллиантовое кольцо.