Только в последний год Толя, после перевода его в Чистопольскую тюрьму, начал писать о прочитанных книгах, реагировал на вести из дома, давал советы… Все просил, чтобы Лара с Павликом посадили в Карабанове яблони. В Москве Лара кроме уроков и литературной работы, которую ей достали друзья, стала делать замечательных кукол для кукольного театра. Ей эта работа очень нравилась. Мы же все были потрясены ее художественной одаренностью, способностью так быстро, по интуиции, освоить это мастерство.
Толя этого увлечения не понимал и в письмах сердился. По-видимому, считал, что Лара должна заниматься другим. Он отвечал Ларе на ее вопросы, отвечал в письмах к Ларе и на письма друзей. Часто, при всех Толиных и наших стараниях писать «аккуратно», письма приходили с вымаранными кусками. Надеюсь, что письма Толи будут изданы и в них читателю раскроется многое в этой уникальной личности.
…Камень укрепили, засыпали песком и гравием, утрамбовали. Вкопали четыре тумбы, на них закрепят цепи. Лара поставила на могилу цветы в банках с водой. Теперь можно будет посадить цветы и кустарник. Растущие раньше повредили при постановке памятника. Было 8 часов вечера — работали больше двенадцати часов. До автобуса пошли более коротким путем, но после дождя дорогу развезло. Собирались поесть в ресторане — тщетно. Там справляли свадьбу. Правда, Сереже Кириченко пообещали, что дадут нам оставшееся после свадьбы. Он неотразим для девушек, и официантки не стали исключением. Пока же мы навалились на горячий чай (у нас были кипятильники), ели хлеб с помидорами и остатками московского сыра.
И все вспоминались и вспоминались те страшные дни декабря 1986 года. Известие о гибели Толи, наш приезд в Чистополь, Ларины хождения по мукам, разговоры с тюремным начальством. Бесплодные попытки хоть что-нибудь узнать о том, как Толя умирал. И похороны.
Вновь возвращаюсь к своему дневнику:
10 ноября 1986. …Вчера вечером была у Лары. Она в отчаянии от продолжающейся уже четвертый месяц Толиной голодовки.
Рассказала о разговоре в Октябрьском райкоме — вежливом, но вполне бессмысленном. «Что вежливом, и то приятно». Это в ответ на ее письмо Горбачеву с просьбой о помиловании Толи.
Ей звонили Люда Алексеева из Штатов и Кронид Любарский из Мюнхена, сказали, что относительно Толи идут переговоры и есть реальная надежда… «Как вы с Павликом относитесь к дальним путешествиям?» Дай-то Бог! Хотя как грустно, пусто будет без Лары. Но как только я подумаю, что Толя будет свободен, весь вздор о себе, о нас отступает. И я всей душой хочу, действительно мечтаю, чтобы они уехали за границу, жили там, работали, построили вымечтанный Толей дом. Павлик бы учился. Надо же, чтобы хоть он жил нормально.
18 ноября. Читаю «Время и мы» — израильский журнал на русском языке. Бесконечная череда воспоминаний об обысках, подслушиваниях, допросах… Конечно, это наша жизнь, но понимаешь, что каждый остается с той Родиной, из которой он уехал. А время, несмотря на ощущение глубокого оцепенения, движется. Как когда-то мой Павел сказал — слышно, как трава растет.
21 ноября. Проснулась в ужасе и в отчаянии: «ночью, чуть забрезжут сны, сердце словно вдруг откуда-то упадает с вышины».
Приснился страшный сон — про Лару и Толю. Скользкие скалы на море, высокие, торчащие над бурной поверхностью острия. Скала, по которой ползет вверх Лара (там, наверху, Толя, его не видно, скала уходит в небо). Это стена, стена без вершины, просто скалистая стена. Лара ползет, ползет вверх, в изнеможении, лицо бледное, страдальческое, она все время срывается и падает. Но не расшибается; ползет и падает. Меня вроде здесь нет, но я это вижу и не могу помочь. Ужасно.
Проснулась, бродила по квартире, что-то постирала, наконец, не выдержав, — было рано — позвонила Ларе. Сказала, что сон какой-то нехороший. Она невнятно ответила, что в пальто, спешит. Что-то очень важное, существенное, позвонит потом.
13 ноября. Так вот что было. Лару вызвали в ГБ. «Мы понимаем, что вы беспокоитесь о судьбе Анатолия Тихоновича. Что бы вы могли предложить, чтобы изменить ситуацию?». Лара: «Я уже обратилась к Михаилу Сергеевичу Горбачеву с просьбой о помиловании мужа». Он: «Но его нельзя помиловать, он совершенно не изменил своего плохого поведения. Кроме того, с просьбой о помиловании он должен обратиться сам». Лара: «Он этого не сделает. Я это сделала от отчаяния, от страха за его жизнь, из-за его голодовки. Как он к этому отнесется — не знаю». Он: «Мы предлагаем вам другой выход — немедленно подавайте заявление об эмиграции всей семьи в Израиль. Вы, ваш муж и ваш сын». Лара: «У меня нет такого желания, но я согласна по единственной причине: чтобы освободить мужа из заключения. Но я не могу это решить одна, за него. Дайте мне свидание с ним. Обещаю вам, что буду его просить и уговаривать согласиться на эмиграцию. Но сама я не могу этого сделать. Я должна обязательно узнать его мнение. Ведь он попал в тюрьму именно потому, что отказался эмигрировать». Он: «Свидание дать невозможно. Он лишен свидания». Лара: «То, что вы говорите, смешно. Вы готовы отпустить его на свободу, но не можете дать свидание. Что же вы, в наручниках поведете его в самолет?» Он: «Лариса Иосифовна, вы, наверное, не понимаете серьезности ситуации. Там, на Западе, кое-кто интересуется судьбой Марченко. Так мы им сообщим, что вы отказываетесь эмигрировать. А впереди еще пять лет тюрьмы и пять лет ссылки, да еще, при его поведении, срок заключения может быть продлен…» Лара: «Вы можете сообщать что угодно, но это неправда. Дайте мне с ним свидание». Он: «Я передам ваше требование. Но девяносто девять процентов, что свидания не дадут». Лара: «Но один процент есть! Кроме того, я должна обсудить ваше предложение с родными и друзьями». Он: «С сыном Павлом?» Лара: «И с ним, и со старшим сыном». Он: «Но ведь он тоже может выехать в Израиль, у его жены там родственники». Лара: «Он свои дела решает самостоятельно. Советуется со мной, но решает сам. Прошу вас, передайте начальству мою просьбу о свидании с мужем»…
14 ноября. Днем — у Лары. Она в полном изнеможении. Когда я ей сказала: «Я бы сделала все, что угодно, чтобы хоть на день сократить его мучения», — Лара закричала: «Ты не понимаешь, ты не знаешь его. Он может не разговаривать со мной всю оставшуюся жизнь». Затем извинилась: «Прости, что кричала». Господи! Это мне ее прощать!
26 ноября. Лара вернулась со второй беседы. Она написала заявление в КГБ с просьбой дать ей свидание с Толей. Каждая фраза согласовывалась с ее собеседником, неким Тополевым из ГБ. Разговор был более спокойный, но все же Тополев ей сказал, что она может потерять все. Это безумно нас гнетет.
Сегодня зашел к нам Сережа Ковалев. Он напомнил случай с Огурцовым. О его освобождении все было вроде бы договорено с французами, но, пока согласовывали текст его заявления, «там» (во Франции) все рассыпалось. Кто-то сменился (Жискар д'Эстен?), договоренность лопнула, и Огурцов остался сидеть.
Пашка пошел на биологический кружок. Может ли он что-либо соображать? Жаль его безумно. Но он еще молодой, оправится — а Лара? А Толя? Лара боится, плачет, но надеется. В воскресенье мы были у Михаила Яковлевича Гефтера. Он сказал, что они выполняют план по подготовке к гуманитарному форуму «За выживание и развитие человечества» и поэтому готовят освобождение Толи. Рассказал о своем разговоре в ГБ, более раннем — об Абрамкине, редакторе самиздатского журнала «Поиски», в котором и сам М. Я. принимал активное участие. Абрамкину грозил третий срок. М. Я. говорил с гэбистами очень резко. От этого или по другой причине, но Абрамкин был отпущен в ссылку.
29 ноября. Лара попросила меня пойти с ней к Лидии Корнеевне Чуковской. Л. К. согласна со мной: раз дают возможность Толе освободиться, надо уезжать. Главное, что будет жив, что свобода — это конец голодовки. Но она понимает Ларину позицию — как же без него решать его судьбу? Лара: «А потом он против меня объявит голодовку». Л. К. посоветовала послать телеграмму Горбачеву и просить об освобождении безо всяких условий; но, если опять будут настаивать на отъезде, соглашаться и уезжать.