Люша Чуковская вежливо, но резко сказала то, что говорили другие: «Отпускают — уезжайте».
Л. К. спросила, что думаю я. «Как баба и слабый человек, схватила бы в охапку, и хоть на Землю Франца Иосифа».
Лара показала свое заявление для прессы. Я его переписала:
«4 августа 1986 года мой муж Анатолий Тихонович Марченко объявил голодовку в Чистопольской тюрьме. Цель голодовки — освобождение всех политзаключенных. Он направил сообщение об этом Венскому совещанию по правам человека. В пятницу 21 ноября меня вызвали в КГБ для переговоров о судьбе мужа. Мне предложили в срочном порядке написать заявление от своего имени и от имени мужа с просьбой разрешить нашей семье — Анатолию, мне и нашему 13-летнему сыну покинуть пределы СССР и выехать в Израиль. Сотрудники ГБ обещали, что такая просьба будет немедленно удовлетворена. В понедельник 24 ноября беседа повторилась. Мой муж не хотел выезжать из СССР. Более того, именно отказ от эмиграции, к которой его вынуждали власти в 1980 году, привел к аресту Анатолия Марченко. Дело кончилось приговором на 10 лет заключения и 5 лет ссылки.
Теперь КГБ, пользуясь моим отчаяньем, диктует мне прежний вариант. Мне не давали возможности увидеться с мужем три года, и я не знаю, какова его нынешняя позиция. Однако мой долг и мое желание сделать все для его спасения. Поэтому я ответила, что готова подписать требуемое заявление, если мне будет предоставлено свидание с мужем и я узнаю, что он не возражает против отъезда.
Мои собеседники были крайне недовольны этой заминкой, но приняли у меня прошение о предоставлении свидания и обещали дать ответ на следующий день. Ответа нет и сегодня. Это затишье тревожит меня, но и вселяет надежду.
Накануне вызова в КГБ, еще ничего не зная о предстоящих мне переговорах, я написала просьбу о помиловании моего мужа, адресованную президиуму Верховного Совета СССР. Я сделала это прежде всего потому, что бессрочная голодовка поставила под угрозу саму жизнь Анатолия. Но у меня были и соображения, позволявшие мне именно сейчас обратиться с просьбой о помиловании.
Сейчас в нашей стране, пусть пока больше на словах, провозглашено новое отношение к независимому мышлению. В последние месяцы, недели, дни мы живем в предвидении перемен, отмечаем прогрессивные тенденции на всех уровнях нашей жизни. Стремление к демократизации, если оно искренне, не может обойти вопрос о политических заключенных, сколько бы их ни было. Вселяет надежду и недавний гуманный акт — освобождена из заключения Ирина Ратушинская.
У меня есть и другие, более конкретные основания надеяться, что моя просьба о помиловании не останется без внимания.
Итак, я жду и надеюсь. И тревожусь. Почему КГБ, встав на известный путь изгнания инакомыслящих из страны, начал проявлять такую спешку в беседах со мной? Откуда категоричность, с которой чиновник КГБ, предвосхищая решение высшего органа власти, заявляет мне о „невозможности“ помилования моего мужа? Почему так нервничали при простом упоминании с моей стороны о „прецеденте Ратушинской“?
Почему „они“ медлят? Я не знаю ответа на эти вопросы. Ради спасения мужа я готова пойти и на предложенный КГБ вариант, но только если узнаю от мужа, что этот вариант для него приемлем.
Я глубоко благодарна людям, так или иначе проявлявшим сочувствие к Анатолию Марченко. Я прошу всех не ослаблять усилия для его спасения, помочь мне добиться свидания с ним, поддержать мою просьбу о его помиловании.
29 ноября 86 г. Москва. Лариса Богораз».
Лара рассказала Лидии Корнеевне о написанном ею с М.Я. Гефтером документе — обращении об амнистии политзаключенных. Сказала, что Фазиль Искандер обещал его подписать. Известный адвокат и правозащитник С.В. Каллистратова написала отдельное обращение, более юридически аргументированное.
Лидия Корнеевна сделала какие-то стилистические замечания, но в общем одобрила. Однако она считает, что сейчас, когда Лара борется за Толю, следует помедлить с обнародованием этого документа. Лара согласилась.
4 декабря 86 г. Звонок — Лара. Потрясающая новость — письмо от Толи. Письмо короткое, чисто деловое. Он просит прислать посылку, подробно перечисляет, что прислать: сало, 100 рублей и квитанции подписки на газеты и журналы. Очевидно, голодовка прекращена или будет прекращена. Но ведь Толя требовал амнистии для политзаключенных. Неужели ему это обещали? Ведь иначе он бы голодовку не прекратил; мы-то знаем его упрямый характер.
Лара возбуждена, взволнована, счастлива. Значит, ее решение было правильным. Она не говорила об этом, но это чувствовалось. А для чего 100 рублей? Все непонятно и таинственно. Но все равно. Главное — его письмо, его почерк. Такое облегчение, такое счастье…
9 декабря. Звонок. Саня: «Телеграмма из Чистопольской тюрьмы. Толя умер».
Умер Толя. Как ужасно. Толя погиб. Как ужасно стыдно. Как смотреть людям в глаза? Как стыдно за трусость. Его нет, и мы никогда не узнаем, о чем он думал, что чувствовал в предсмертный час.
Ни слова не дойдет до нас из вечной тьмы. Отчаянье. Безумно жаль Лару, Пашку.
Поднялась. Поехала к Ларе. Сразу решила ехать с ними в Чистополь. Сначала думали на самолете, но не могли найти Санин паспорт. Катя поехала на вокзал за билетами, а я к Ларе за Чижом, чтобы отвезти собаку к нам, пока Лары с Пашкой не будет.
10 декабря. Поезд Москва-Казань. Духота. Лара немного спала, но кашляла, задыхалась. Пашка глаз не сомкнул. Едут Саня, Катя, их сын Миша, Коля Мюге — Катин племянник, Гена Лубяницкий — товарищ Сани.
Ночью немного поспала, затем одолевали мысли и воспоминания. Все как-то не очень реально. В полусне почему-то вспомнилась Пресненская пересылка 10 декабря 1968 года, где мы пытались передать нашим в этап теплые вещи: мы с Мишей — нашему Павлу, а отец Лары Иосиф Аронович — Ларе. Они нас мурыжили, отослали в Лефортово. А всех пятерых уже отправили в этап, без продуктов и необходимых вещей.
Вспоминала Тарусу, рождение Павлика, то короткое время, когда Лара и Толя были счастливы, перестройку дома. Бесконечные тачки с землей, труд изнурительный. Однажды в сердцах опрокинул тачку: «Надоело все это. Брошу». Еще через несколько лет, после очередного ареста — Карабаново. Вновь — целеустремленная стройка ДОМА, по собственному проекту. Вспоминалось, как Толя с Ларой приехали к нам после ультиматума КГБ: или отъезд, или арест. «Я им сказал, что никуда не поеду, — пусть уезжают сами. Я здесь живу». И спросил, возьмем ли мы Павлика, если…
Утром в Казани — бесконечный день. Лара, Саня и Катя с вокзала отправились в Казанское управление ГБ. Там, увидев их, все разбежались. На такси — в аэропорт. Легко достали билеты на дополнительный рейс в 2 часа.
В Чистополе нас встречал Сеня Рогинский. Он прилетел из Ленинграда. Все разузнал, нашел гостиницу — старую, без удобств, но все разместились.
Лара, Саня и Катя отправились в тюрьму. Принимал их замполит Чурбанов и зав. медчастью Альмеев. «Все было благополучно. У нас с ним были хорошие отношения». Голодал? «То да, то нет. Жаловался на боли в сердце. Давали лекарства. 8 декабря ему внезапно стало хуже, затруднение дыхания. Повезли в больницу, там бригада врачей. Установили диагноз — сердечно-легочная недостаточность. Делали все возможное. Причина смерти: „острая сердечно-легочная недостаточность“. Зачем он деньги просил? „Это я ему посоветовал, потому что он все деньги домой отправлял.“»
Коля Мюге и я пошли по больницам узнать, где умер Толя. Центральная больница водников. Там Толи не было. Коля вошел в контакт с медсестрами и узнал наконец, что умер он в медчасти часового завода. И еще два бессмысленных разговора с врачами больницы и прозектором. Врали невпопад. Только одно повторяли — сердечно-легочная недостаточность.
Старая, неухоженная, темная гостиница. Бывшая купеческая. Но почему-то (мы сегодня ночью говорили об этом с Ларой) здесь сейчас лучше, чем было бы в какой-нибудь новой.
Вчера Лара послала телеграммы с просьбой разрешить похоронить Толю в Москве, а до решения — отложить похороны. Лара с Саней и Катей были в КГБ никого не застали. В обкоме тоже. Поехали опять в тюрьму. «Сопровождающие» все время с нами.