И вот наступила эра детских садов. Первый был недалеко от маминой фабрики. Мы с мамой ездили туда в переполненных трамваях. Не помню ничего, кроме двора и больших железных ворот, на которых мы висли, ожидая родителей. Радостное «мама» вырывалось у счастливца, за которым пришли. Однажды случилось вот что. Теплый вечер. Мы висим на воротах и ждем. Воспитательницы сидят на лавочке, дожидаясь конца работы. И вдруг на противоположной стороне улицы — мама, и ее ведет милиционер. Жуткий страх, что с мамой произошло что-то ужасное.
Милиционеров я всегда боялась. Я поняла, что мама в опасности. Ее уведут в тюрьму, а я останусь навеки одна. Я кричала и плакала, рвалась к маме, пытаясь выбежать на улицу. Ворота были закрыты. Оказалось, мама нарушила правило выхода из трамвая, а денег на штраф у нее не было. По-видимому, она уговорила милиционера взять меня с собой. Я несколько успокоилась, поняв, что это неприятность, но не трагедия. Однако этот страх перед милиционерами, да и вообще перед властью, остался у меня на всю жизнь.
О другом детском саде тоже помню очень мало. Он был недалеко, на Земляном Валу. И единственное воспоминание, тоже неприятное. В то время все были одержимы несокрушимой верой в целительность для детей рыбьего жира. Его заставляли принимать, и он входил в рацион детских садов. Может, в то время, после Гражданской войны, когда многие дети были ослаблены, это было разумно. У многих был рахит. Я же рыбий жир ненавидела, меня от него просто тошнило и даже рвало. Дома принимать его я наотрез отказалась. Но что можно было сделать в детском саду, когда рыбий жир наливали в ту ложку, которой потом надо было есть суп? Я предпринимала все — лезла под стол, когда разливали рыбий жир, если удавалось, то выливала его на пол. Однако со мной боролись и постоянно изобличали. Мне приводили в пример хороших детей, которые пили рыбий жир и еще и облизывались, но я тихонько выливала рыбий жир в суп, а суп не ела. Одержимая этой борьбой, садик я ненавидела. Они пытались меня сломить и тоже не любили, как капризную и вздорную девчонку. Мама была в отчаянии, но и она справиться со мной не могла.
Мама соседской девочки Милы, моей первой подруги, рассказала о замечательном садике. Он назывался «Друг детей». Так удивительно соответствовало это имя его сути! Садик этот был довольно далеко — в Хохловском переулке.
Мила была пухленькая, добрая и очень хорошенькая. Имя ей очень шло. Мы с ней дружили. Я была выдумщица и заводила, она просто любила меня. Она была спокойно-доброжелательной, а у меня — постоянные комплексы. Я беспокойная, нервная, из бедной, как теперь бы сказали, неполной семьи. А у Милы — папа инженер, большой, вальяжный, в красивом костюме. У них большая квартира: гостиная, столовая, спальня, кабинет. Хорошая добротная мебель. Пианино, картины на стенах. Граммофон с большой трубой и пластинки. И самое главное, много-много книг — полки с книгами. Этот дом стал первой моей библиотекой. Но о маме Милы, Евгении Семеновне и о ее роли в моей жизни я напишу позже.
В детский сад нас сначала водили, а потом разрешили ходить самим. Мы очень гордились этим. Путь был длинный: из Лялина в Подсосенский, а затем через две трамвайные линии «Аннушки» мы пересекали бульвар и спускались к Хохловскому переулку, почти до Солянки. Небольшой двухэтажный дом с флигельком, а при нем двор, огород и сад. Ниже — большая монастырская стена. Это было древнее строение, связанное с именем Ивана Грозного. Кажется, там заточал он своих жен. Во всяком случае, даже в заброшенном виде (там были какие-то свалки) монастырь своей мрачностью и неприступной стеной внушал страх и какое-то почтение. Напротив стояла большая церковь за металлической оградой на высоком каменном парапете.
А в нашем саду росли яблони и груши. Впереди, около калитки росла старая, развесистая, с многими стволами рябина. На эту рябину нам разрешали лазать. Там можно было сидеть нескольким детям. У каждого было свое любимое место. Мы там пели, щебетали. Там мы вели всякие разговоры, рассказывали разные истории. Я там сочиняла и читала свои первые стихи. Счастьем было все, в том числе приветливость всех — и воспитателей, и служащих.
В детском саду собрался коллектив энтузиастов, которые старались нас воспитывать, любя и пытаясь увидеть, понять и развить то, что в нас было лучшего. Они помогали выявить наши творческие задатки и учили хорошему не разговорами и нотациями, а личным примером. Помню, что мы занимались рисованием, плели, шили платья куклам, клеили аппликации, делали какие-то игрушки, лепили из пластилина. На обоих этажах здания были большие комнаты — залы. В одной из них столовая, в другой мы днем спали и играли. Спали на раскладушках-козлах с натянутым холстом. В полуподвале располагалась большая кухня с плитой. Там стояли огромные кастрюли, ведра, сковороды, противни, булькал котел с водой.
Больше всех я любила, нет, обожала нашу воспитательницу Серафиму Григорьевну. Доброе, прекрасное, нежное лицо, обрамленное пепельными легкими волосами, сзади собранными в пучок. Волосы ее, плохо державшиеся в прическе, были вроде светящегося нимба вокруг ее прелестного, казавшегося мне ангельским лица. Одета она была, как все в ту пору, во что-то скромное, «учительское». Тогда учителя не только не могли, но и не считали возможным одевать в школу или детский сад что-то яркое, выделяющееся. Платья были с длинными рукавами с воротничком под горло. Платье Серафимы Григорьевны было заколото брошкой-камеей с нежным белым профилем, похожим, как мне казалось, на нее. Почему-то я думаю, что она не была замужем. Теперь, вспоминая ее лицо и фигуру, я думаю, что она была молода. Меньше тридцати лет.
В зале на втором этаже стоял рояль. Там царствовала музыка. Там мы занимались ритмикой. Зал был светлым и веселым. Везде висели наши рисунки. Когда мы входили, Серафима Григорьевна уже сидела за роялем и встречала нас веселым маршем. Мы двигались друг за другом в разных темпах и ритмах, согласно меняющейся музыке. Впереди шла «ритмичка», показывая разные движения, а мы их повторяли. Потом, и это нравилось мне больше всего, мы импровизировали движения под музыку. Это чувство движения, слияния с музыкой окрыляло. Хорошо помню, что мы не разучивали ни бальных, ни народных танцев.
Я была очень эмоциональная девочка, влюбленная в Серафиму Григорьевну. Увидев ее, я неслась со всех ног, сшибая все препятствия, чтобы прикоснуться к ней! Неожиданное мое нападение смущало ее, она не грубо, но решительно отстраняла меня, была сдержанна. Я не помню ее бурно оживленной, громко или быстро говорящей. Мне думается, что какая-то печаль, может быть одиночество, гибель или разлука с близкими, как-то ощущались в ее облике. Но тихий свет ласки и добра, исходивший от нее, утешал и успокаивал. Мы все старались заслужить ее одобрение, тихое слово или улыбку.
Она хвалила меня за мои первые стихи, за самозабвенные танцы. Танцы вообще были моей страстью — я могла дома без музыки танцевать часами, обернувшись маминой зеленой шалью. Вряд ли Серафима Григорьевна хорошо играла на рояле, но мне казалось, что прекрасно.
Еще я помню хрупкую, маленькую интеллигентную женщину — нашу заведующую Варвару Николаевну. Энергичное существо, в вечных хлопотах по обеспечению нашего хозяйства. И хотя мы плохо осознавали трудную жизнь взрослых, но теперь я понимаю, как трудно было в годы после Гражданской войны обеспечить детей питанием, книгами, бумагой, красками, всем необходимым для нашего воспитания. Помогали шефы, родители.
В саду была небольшая столярная мастерская. Всем хозяйством сада ведал муж Варвары Николаевны Василий Иванович. Это был очень высокий, худой, длинноногий человек. Он неизменно носил черную сатиновую косоворотку, полосатые бумажные брюки и сапоги. Только летом косоворотка была из светлого ситца в полоску, а на ногах сандалии на босу ногу. Он делал все — чинил мебель, пилил и колол дрова, топил печи. Он всегда был деятелен, тихо доброжелателен к детям. Он никогда не играл с нами, не беседовал, но всегда помогал, если ребенок хотел что-нибудь сделать, и был неизменно терпелив. Он организовывал «эстафеты», когда мы, встав цепочкой, передавали друг другу поленья из сарая или складывали добытые где-нибудь кирпичи. Варвара Николаевна была центром организации, а Василий Иванович — главной рабочей пружиной в нашем доме.