Почему-то было ясно, что это неравный брак. Она явно интеллигентная, кончила гимназию и курсы, знала языки, а он из простых. Однако они любили друг друга. Детей у них не было, вся их жизнь была отдана нам, и мы это чувствовали. Они жили в малюсенькой комнате в небольшом флигельке. Не помню, как я там оказалась, кажется, поранила руку, а аптечка была в их комнатке. Почти всю комнату занимала постель — топчан. Сверху старое, но красивое покрывало. Малюсенький столик, с витыми ножками. За занавеской, заменяющей шкаф, висела немудреная одежда хозяев. На стенах много фотографий — дамы в больших шляпах, важные мужчины, дети на руках прелестных женщин. На самодельных полках книги на разных языках.
Были в нашем саду повариха и помогавшая ей женщина, была еще одна воспитательница, но сейчас я помню только тоску, когда (очень редко) Серафимы Григорьевны не было.
В летний день мы раздеваемся, чтобы принимать солнечные ванны. Ложимся сначала на живот, потом поворачиваемся на один, другой бок, на спину. В завершение нас обливают из лейки прохладной водой. Все это очень приятно и весело, но что-то есть необычное в том, что мы все голенькие — и мальчики и девочки. С большим любопытством смотрю на Андрюшу, на какой-то маленький беленький хвостик внизу живота. У меня нет братьев, в семье нет мужчин, и только однажды я видела что-то подобное. Но увиденное волнует, тем более что Андрюша мне нравится. Хотя всем хорошо известно, что Андрюшина любовь — Ася.
Во дворе справа был огород. Что-то там выращивали взрослые. Но и нам весной выделили по маленькой грядке. Они были вскопаны Василием Ивановичем, но и мы перекопали эти грядки маленькими лопатками. Потом мы полили землю. На скамейке лежали разные семена — мы могли выбирать, что посеять. Взрослые помогали и учили нас. Я выбрала подсолнечник. Я весело натыкала по периметру грядки семечки, и довольно быстро ростки начали тянуться вверх. Я с пренебрежением смотрела на выбивающиеся ростки морковки, свеклы.
Мы поливали и ревностно следили за нашим огородом. Я была очень довольна собой.
Вскоре у кого-то поспели и лучок и редиска, и мы радостно хрупали их. Начали поспевать репа, тыква, огурцы, морковка. У всех что-нибудь было, и только у меня громадные стебли несли красивые, не очень крупные желтые головки, но семечки в них были белые, незрелые. И вот наступил праздник урожая. На столах в зале лежат плоды наших трудов. Помню большую тыкву, морковь, огурцы, репу и свеклу. Около каждого экспоната имя и фамилия вырастившего эти сокровища. И только у меня блеклая головка завядшего подсолнечника с белыми зернами. Я на всю жизнь запомнила этот безмолвный урок. Помню неудовлетворенность, легкий стыд — ведь я ничего не делала со своей грядкой! Даже то, что в этот день меня похвалили за «книжечку» сочиненных мною стихов, не исправило дурного настроения. И вроде я могла бы гордиться и радоваться: не все еще хорошо читали и писали, а я уже «сочиняла»! Но я-то чувствовала: в чем-то существенном, что вызывало уважение наших любимых воспитателей, я поступила плохо, мною двигала лень и что-то «показушное».
Мы с Милой спускаемся, как обычно, вниз по бульвару — в детский сад. Торопимся — опаздываем. Бежим, подпрыгивая. И вдруг на фоне монастырской стены — белые всадники в зеленых с красным мундирах размахивают саблями. А навстречу им наши — красные, тоже верхом, атакуют. Кто в старом солдатском, кто как. Нам и страшно и интересно. Может, правда бой, но оказывается, это снимают кино. Человек с рупором кричит: «Назад», и всадники разъезжаются. Здесь мы видим и киноаппарат на треноге, человек крутит ручку. Мы бежим в сад — рассказать об увиденном. Но где-то сохранилась память о страхе — а вдруг и вправду война?
Ранняя весна. Летом мне будет пять или шесть лет. Я ужасно хочу научиться читать. Взрослым некогда читать мне вслух, а я ужасно люблю сказки. Мама, Зина показывают и рисуют мне буквы. Да я их все знаю наизусть. Но написанные, напечатанные слова я могу прочесть только знакомые — мама, дом — не по буквам, а просто по памяти.
И вот однажды мы с Милой идем утром в детский сад. Я, как всегда, смотрю на вывески, вижу буквы и вдруг — о, чудо! — буквы соединились в слово, большое слово — БУЛОЧНАЯ, и я как безумная бегу по переулку и читаю все подряд — «МЯСО», «ГАЛАНТЕРЕЯ», «КООПЕРАТИВ». Объявления, афиши. Я такая счастливая, прыгаю от нескончаемой радости — «я могу читать». Я бросаю Милину руку (нам велят ходить за руку), я пьяна от счастья. Мы прибегаем в сад, я бросаюсь к Серафиме Григорьевне: «Я умею, я научилась читать!» Кажется, я первая в группе научилась, поэтому я переполнена гордостью и тщеславием. Серафима Григорьевна немного успокаивает меня и говорит: «Ты умница. Вот возьми книжку и прочтешь всем детям. А сейчас мойте руки и пойдем завтракать». Я беру книгу и читаю: «Три медведя». Я знаю ее наизусть. Я прошу дать мне незнакомую книгу! Серафима Григорьевна, по-видимому, понимает мое состояние, гладит меня по голове, обещает поискать. Но ей надо помочь нам раздеться, помыть, накормить. Ей некогда. Потом я ей почитала, конечно. Она радовалась каждому нашему успеху. Но что я помню уверенно — с этой поры совершенно изменилось все.
В мою жизнь навсегда вошла книга. Задача была одна — достать книгу. Я выпрашивала, мне давали. Потом, уже в школе, я записалась в библиотеку. Самое счастливое состояние было, когда кроме книги, которую я читала, дома лежала одна или две, еще не читанные. Я бежала домой с острым чувством ожидаемого счастья. Пожалуй, и сейчас еще сохранилось чувство радости, когда дома ждет интересная книга, особенно если это длинный роман.
Какое это блаженство! Читать, не помня о несделанных уроках, о невымытой посуде, о недовольстве мамы. Так как все книги были чужие, то я привыкла с ними очень бережно обращаться. Заворачивала в бумагу, никогда не перегибала, не пачкала их. Это отношение осталось у меня на всю жизнь. Хохловский переулок с детским садом — нежнейшее мое воспоминание. Мальчикам, в которых я позже влюблялась, с кем бродила по московским улицам, я показывала наш садик и окошко, около которого стояла моя кроватка. Совсем взрослой, даже старой я опять пошла туда, с путеводителем. Я узнала, что в доме напротив был знаменитый архив, где работал Н.М. Карамзин, когда писал свою «Историю государства Российского». Пушкин тоже там бывал. И родилось у меня стихотворение:
К нам через день приезжает молочница Луша. Она приезжает в наш дом с двумя бидонами молока. Иногда она приезжает на подводе, запряженной лошадкой, а иногда и на поезде, а затем идет пешком с Курского вокзала. Мне неуютно, что ей так тяжело разносить молоко по этажам. Молоко очень вкусное, и мама рада, что я охотно его пью, особенно с мягким черным хлебом. Я худенькая, даже тощая, ем неохотно. Особенно не люблю мамин суп. Вот у тети Поли в соседнем доме очень вкусный куриный бульон — золотой, с клецками. Несмотря на нашу бедность, мама, как все еврейские мамы, считает, что ребенка нужно хорошо кормить.