Как-то в самом начале лета Луша привезла молоко на телеге. Ей нужно было купить кое-что по хозяйству. «Мироновна, и что это девчонка твоя дома сидит, млеет? Давай я ее в деревню с собой заберу. И отдохнет, и поможет — цыплят будет кормить, с ребятами моими поиграет». Мама была, конечно, рада, хотя и побаивалась неизвестности. Я умоляю: «Мамочка, отпусти, мамочка, разреши! Пусти! Я с Лушей поеду, ну пожалуйста, мамочка!» Мама быстро меня собрала, и вот я, счастливая, уже сижу в телеге на сене. Мы тронулись. Москва с большими домами кончилась довольно скоро, началась окраина, а затем и деревеньки потянулись вдоль шоссе. Не помню, сколько мы ехали, может, и не так долго, но восторг мой длился и длился. Кругом леса, поля, пруды, деревни, колодцы, лошади, коровы, собаки, куры, утки. Все лучезарно в свете утреннего солнца. Лошадка бежит, и я прошу у Луши подержать поводья. Страха никакого, напротив, обретение нового, неизведанного счастья совместного существования с окружающим миром. Под конец пути проезжали мимо прудов, а впереди сказочный Царицынский дворец, кажущийся издали невероятно нарядным, волшебным, заколдованным. Позже, когда мы бегали туда играть и купаться в царицынских прудах, я узнала от местной учительницы таинственную и трагическую историю этого дворца, который так и не обрел хозяйку, — Екатерине II он не понравился. Столетия стоял он бесхозным и разрушался. Хорошо помню, как двоились желания — ехать бесконечно, мерно покачиваясь, провожая взглядом косогор с церковкой, пруд, одинокое дерево, и желание поскорей попасть в новый, неизведанный мир, имя которому Деревня. До сих пор я знала ее только по рассказам, стихам, картинкам в книжках. Я знала, что деревня — это то, что дает нам пищу: молоко, мясо, овощи, яйца, кур. Но вот мы и дома. Я бросаюсь на скотный двор, довольно большой — две лошади, две коровы с теленком, свиньи, куры, утки. Меня поражает счастливый жеребенок, выбежавший из хлева на призывное ржанье матери. Кобыла треплет его загривок и трется головой…
О быте — очень непривычно и стыдно было писать в хлеву. Луша стелила мне постель в горнице, на лавке, но я убегала с ребятами спать на сеновал. Там было весело, смеялись, рассказывали всякие истории. Страшных я всегда боялась, затыкала уши или убегала обратно в избу. Шел нэп, хозяева были середняки, жили тогда неплохо — ели и мясо, и молоко, и творог, и яйца, картошку жарили на сале.
Работали много, но, продав свой товар в Москве, могли купить обувь, плуг и все, что нужно в хозяйстве. Вечерами, у самовара, ели пироги с картошкой, капустой, булки, бублики, иногда и конфеты, купленные в магазине. Было весело, много шутили и смеялись.
Однажды мы с ребятами пошли в далекий лес. Небо хмурилось, собирались тучи. Стало холодно. Лес шумел от ветра. Тучи становились все темней. Неожиданно все
затихло, ни один листик не шелохнется. И вдруг молния разверзла небо, загремел гром и хлынул сильный дождь. Кто-то из детей испугался, а мною овладел какой-то восторг — молнии разряжались друг за другом, грохотал гром, а мне становилось все радостней. Я ощущала счастье от ливня, от вида молний и клубящихся туч, от грохота грома.
Я бегала по полянке, пела и танцевала. Ребята торопились домой, боялись, что молния ударит в нас, рассказывали про одну тетку из деревни, в которую ударила молния, и как ее закапывали в землю. Но я была счастлива, и все. Дома мы залезли на печку, Луша ругалась, но не очень. Печь была горячая, пахло вкусно. А у меня на всю жизнь осталось ощущение радости от грозы. Лучше всего это оказалось выраженным у Тютчева (которого прочла позже): «Я знаю, ветреная Геба, Кормя Зевесова орла, Громокипящий кубок с неба, Шутя, на землю пролила».
В деревне я ощутила, как сильно действуют на меня запахи. Запах свежевспаханной земли, запах свежего навоза. Запах горячей травы под летним солнцем. Запах грибов, запах притаившейся земляники, палых осенних листьев.
Иногда, внезапно, чувствуя какой-то запах, вспоминаю освещенный солнечным лучом кусок леса, одинокое дерево, копну и тот запах, который я ощутила впервые в этом месте. Еще помню запах жаренной на сале картошки. И зимой — запах и хруст подсиненного белья, казалось, снег и небо передали белью свою чистоту, хруст и голубизну.
Напротив нашего дома, чуть вправо, в глубине довольно большого двора и сада невысокий дом. Он назывался инвалидным. Может быть, там жили инвалиды Гражданской войны. Во всяком случае, входить туда не то чтобы запрещалось, но не поощрялось. Считалось, что мы мешаем инвалидам отдыхать. Мы, конечно, там бывали, но нечасто.
Однажды я забрела туда ранней весной. Почки на деревьях только набухали, и вдруг я увидела, что одно небольшое тонкое деревце стоит в белой дымке розоватых снежинок цветов. Без листьев, только белый, полупрозрачный, легкий шар, слегка волнующийся под веяньем весеннего ветерка.
Прямо перед нашими окнами — церковь. Часто, особенно по праздникам, звонят колокола. А что в церкви? Там молятся. Главным образом старушки. В церкви темно. Теплятся только немногочисленные свечки и лампады. Вокруг нас никто в Бога не верит, даже Нюша, приехавшая из деревни. Может, она немного и верит, но муж партийный, не велит. Вообще церковь что-то полузапретное, немного интересное, но и скучноватое. И мы все знаем, что религия — дурман для народа, и все, что мы случайно слышим или читаем в старых книжках о Боге, — легенды. Ну как можно воскресить человека или накормить сотни людей двумя хлебами?! А самое главное, как можно распять Христа, а потом он воскрес? Однако ощущение неведомой тайны где-то таится. Рядом с нами живет тихая, какая-то очень старомодная девочка Ира. Она ходит с бабушкой в церковь, молится и носит крестик. Она отказывается вступать в октябрята. Мы все знаем, что это дикость, но в то же время и уважаем ее за это. И когда церковь закрывают и в ней устраивают мастерские, я, видя толпящихся около нее старушек, чувствую смутную вину. Однако эти чувства мимолетны. И вместе с другими ребятами я громко тараторю популярную тогда чепуху: «Долой, долой монахов, Долой, долой попов, Залезем мы на небо, Прогоним всех богов».
Мне семь лет. Зима. А в соседнем дворе, который виден с кухонного балкона, залили каток. Конькобежцев я уже видела на Чистых прудах, но здесь, рядом… Неужели я не смогу, как они, скользить по льду? Я умоляю маму купить мне коньки. Она соглашается. Но денег у нее очень мало. Новые стоят непомерно дорого для мамы. Мы купим на рынке подержанные «снегурочки». Теперь таких коньков нет. Они привинчивались к обыкновенному ботинку: в каблук вделана металлическая пластинка с ромбовидной дырочкой, в коньке — ромбовидный, поперечный штырек. Штырь вставляется в пластинку и поворачивается. Этим держится задняя часть конька. А спереди две завинчивающиеся скобы, которые охватывают спереди подошву ботинка. Такие коньки — настоящие серебряные — купили Оле, соседской девочке. И Оля уже катается. А я жду и тороплю маму. У мамы есть знакомый, такой смешной маленький человек с впалой грудью. Он всегда рассказывает занятные и смешные истории, происходящие на рынке. Он продает там какие-то мелкие, с моей точки зрения ненужные, вещи. Я не знаю, где он их берет, — иголки, шпульки для швейной машинки, вилки, ложки, кастрюли, гвозди, веревки, керосиновые лампы. Я его немножко презираю за бедную неряшливую одежду, за то, что забавляет публику, за выраженный еврейский акцент. Но странным образом взрослые его уважают. Он, по их мнению, ученый. Он изучает Талмуд — священную еврейскую книгу. Он толкователь Библии. Но для меня это еще больший вздор, чем церковь, потому что и слепому ясно, что Бога нет. Вот этот дядя Ефим обещает купить на рынке коньки в воскресенье. Мама дает ему деньги, и я жду понедельника. Дядя Ефим торжественно приносит сверток: «Я, Поля, купил коньки за рубль! Сэкономил тебе два рубля», — и отдает маме сдачу. Я судорожно разворачиваю сверток и вижу, что там действительно лежат «снегурки». Но какие страшные! Насколько они не похожи на блестящее Олино чудо. Они ржавые, штырек полустерт, завинчивающиеся лапки-скобы проворачиваются. Меня все утешают, что кататься все равно будет хорошо. Я, конечно, радуюсь и бегу к дворнику, который все умеет и приделает к каблуку пластинки. Он делает, но явно посмеивается: «Наверное, твой дядя Ефим их на помойке нашел», хотя прекрасно знает, что в те времена на помойке не найдешь и обрывка веревки. Я бегу на каток, кто-то помогает мне надеть коньки, бросаюсь на лед, уверенная, что заскольжу, как птица, и мгновенно падаю. Но все идет своим чередом, через час я уже немного катаюсь, хотя коньки мои держатся плохо, соскакивают и завинтить их очень трудно. Но какие-то старшие мальчики всегда помогают. И я катаюсь. Восторг быстрого скольжения. Упоение и счастье. На следующий день я уже полностью овладеваю движением вперед, начинаю осваивать повороты. Все идет прекрасно. Я перегоняю многих своих подруг, Олю, Милу. Однако коньки все время сваливаются в самый неподходящий момент, и я плачу от досады и отчаянья. Но как много раз в моей жизни добрая Мила предлагала мне покататься на заграничных коньках. Они напрочь приклепаны к блестящему ботинку, и они мне только немного велики. Если я оберну ногу газетой, то они в самый раз! Я переполнена благодарностью Евгении Семеновне — Милиной маме. Она опять проявляет ко мне великодушие, так же, как с книгами. Книги в прекрасных переплетах, но она мне дает их читать. Так и сейчас — она не дарит коньки, а вроде бы дает покататься. Это особенно ценно, потому что мне не кажется, что я ей нравлюсь. Однако на этих коньках я прокаталась несколько счастливых зим. Мы ходили с Милой на Чистые пруды и на каток в Сыромятниках, около Яузы. Там играл духовой оркестр и было так весело кататься под музыку. Мне нравилось все — кататься одной, вдвоем, бегать на скорость, наперегонки. Все это шло у меня прекрасно и укрепляло мое самолюбие, уравновешивало бедность, плохое знание истории и неуспехи в математике. 11 и кто не мог помочь мне в этом дома. И хотя книгами я многое добирала, но ямы незнания были ощутимы. Любовь к катанию на коньках все росла, я участвовала и часто побеждала на каких-то соревнованиях. Стало нравиться кататься парой с мальчиками. Увлечение коньками кончилось, когда появился в моей жизни Яша, — он не любил и не умел кататься на коньках, но обожал лыжи.