И мне вспомнились слова одного из таких сидельцев, сказанные им в ответ на подобное участие, слова, какие останутся навсегда горьким упреком, брошенным им обществу:
«В то время, когда мы были на краю гибели – нам никто не помог, никто не поддержал и не протянул руки помощи, но вот теперь мы – тюремщики, каторжники, преступники, выброшенные за борт жизни, и теперь, когда нам уже ничего более не нужно от людей, к нам приходят и предлагают именно ту помощь, какая, будучи оказана нам своевременно, могла бы спасти нас и не допустить до греха»…
Нужно бороться со злом не в области его последствий, а в области его причин, думал я, и эти мысли, в связи с целым рядом прошлых воспоминаний из моей практики, обесценивали в моих глазах деятельность Марии Михайловны, и я проходил мимо этой деятельности и не замечал ее.
Время шло. Ко мне стали доходить сведения не только внешнего характера, связанные непосредственно с деятельностью княжны Дондуковой-Корсаковой, но и сведения о ее личности и образе жизни, и эти последние сведения были так своеобычны, так новы на фоне светской благотворительности, что я невольно ими заинтересовался.
Внешняя деятельность человека, как бы почтенна и блестяща ни была, как бы широки ни были ее размеры и велика польза – всё же не отражает человека. Как много людей делает именно то дело, какое не только не отражает их нравственного облика, а заслоняет его. Важно не то, что человек делает, а то, что он собою представляет. С этой точки зрения я привык рассматривать людей и думаю, что только эта точка зрения обеспечивает правильную оценку личности. Мы призваны для дела Христова на земле, но это дело не требует от нас, чтобы мы что-то «делали» или «сделали», а требует того, чтобы мы «были» христианами и шли бы вослед Христу. «Внутреннее созидание» должно быть целью «внешней деятельности», и деятельность, лишенная этой почвы, лишена и значения. Внутреннее созидание дает в результате любовь, любовь же «долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит»… (1-е Посл. ап. Павла к Коринф., гл. 13, ст. 4–7).
И вот эту любовь – я увидел, я почувствовал всем своим существом, когда впервые встретился с княжною Дондуковой-Корсаковой.
«Я так давно, так долго жду вас, вот сядьте здесь, выслушайте меня, убогую старушку», – были первыми словами прикованной к одру болезни, лежавшей в постели Марии Михайловны, когда я вошел к ней. Это было 8 октября 1907 года. И не успел я очнуться, как Мария Михайловна нервно и торопливо стала подробно раскрывать предо мною картины тюремной жизни, рисовать быт тюремных сидельцев, их крайнюю беспомощность и насущную нужду общества придти им на помощь…
Фактическая сторона рассказа не прибавила ничего нового к тому, что известно, но новым было для меня отношение Марии Михайловны к передаваемым фактам, и рассказ, полный не только захватывающего интереса, но и глубокого драматизма, произвел на меня потрясающее впечатление.
Я не успел еще тогда разобраться во всем, что слышал, но для меня уже было ясным, что в глазах Марии Михайловны нет «преступления», есть только «несчастие», и что этому несчастию нужно идти на помощь безотносительно к тому, что его вызвало.
Так смотрят все, кто полагает свои цели не позади себя, а впереди себя…
«Возьмите эту тетрадку, – закончила Мария Михайловна свою беседу, – здесь я иногда записывала то, что видела… Прочитайте ее, и, может быть, вы захотите помочь мне»…
Этот дневник рассеял все мои сомнения относительно деятельности Марии Михайловны, указав на ту сторону этой деятельности, какая сохранит навсегда свое вечное значение, и я увидел, до какой духовной высоты может дойти человек, если он не задается «специально» этой целью, а только внимает сердцу и откликается на его просьбы.
Впрочем, нравственный облик Марии Михайловны, красота ее души стали мне видны еще раньше, чем я ознакомился с ее дневником. Эти лучистые глаза, полные глубокой сосредоточенной мысли, эти порывистые движения – признак жизни, горения духа, эта чуткая отзывчивость к участи ближнего, смешанная с желанием скрыть ее и неумением это сделать – всё это было так характерно, что мне казалось, я видел пред собою не представительницу Петербургской знати, а великую подвижницу, в тиши келии спасающую свою душу.