— Марлин! — кричит Карлос с рубки и топает ногами: сигнал к тому, что рыба поднимается. Он сползает вниз к штурвалу, а ты возвращаешься туда, где удочка закреплена в пазу, и снова мелькает тень, быстрая, как тень самолета, пролетевшего над водой, и пика, голова, плавник и спина, разбивая водную поверхность, вырываются из воды, и можно услышать щелчок затвора на удочке, которую потянул за собой марлин, и, изогнувшись плавной дугой, она стремится уйти в воду по мере того, как рыба разворачивается, а ты держишь удочку, и, чувствуешь, что она стала в разы тяжелее, и ее конец упирается тебе в живот, когда ты резко дергаешь удочку и чувствуешь вес рыбы, как будто нападаешь на нее снова, и снова, и снова.
Затем потяжелевшая удочка изгибается дугой в направлении рыбы, и катушка на оси начинает свистеть, марлин выпрыгивает, чистый и длинный, серебристый в солнечном свете, зависает, круглый как бочка, стянутая лиловыми обручами, и, когда он входит в воду, вокруг разлетаются брызги, как взрыв от снаряда.
Затем он появляется снова, и снова слышен всплеск, затем удочка дает слабину и он вырывается наружу, через голову и обратно, затем дико подпрыгивает два раза, словно чтобы зависнуть повыше и покрепче в воздухе, прежде чем упасть и обрушить столб брызг, а в углу его пасти ты можешь разглядеть крючок.
Потом в несколько прыжков, как борзая, марлин устремляется на северо-восток, и, поднявшись, ты следуешь за ним на лодке, удочка натянута туго, как струна на банджо, и маленькие капли капают с нее, пока ты наконец не оторвешь ее от живота, чувствуя, как тянет рыба в толще воды.
И все это время Карлос кричит:
— О Господи, это хлеб для моих детей! Посмотри-ка на хлеб для моих детей! Хосе и Мария, посмотрите, как скачет хлеб для моих детей! Вот он, хлеб для моих детей! Он никогда не остановится, хлеб-хлеб-хлеб для моих детей!
Этот полосатый марлин прыгает, прямо на северо-запад, пятьдесят три раза, и всякий раз, когда он показывается из воды, твое сердце останавливается. Потом он уходит на дно, и я говорю Карлосу:
— Достань мне снасти. Нужно теперь затащить хлеб для твоих детей сюда.
— Не смогу видеть этого, — отвечает он. — Скачет, как толстый бумажник. Он не может теперь глубоко уйти. Пока прыгал, слишком нахватался воздуха.
— Как скаковая лошадь через барьеры, — говорит Хулио. — Со снаряжением все в порядке? Воды хочешь?
— Нет, — говорю, а затем поддразниваю Карлоса: — Что там такое насчет хлеба для твоих детей?
— Он всегда так говорит, — отвечает Хулио. — Надо слышать, как он будет поносить меня, когда мы затащим этого в ялик.
— И сколько весит хлеб для твоих детей? — спросил я пересохшим ртом, туго обтянутый снаряжением вокруг плеч, удочка как гибкое продолжение мышц, боль отрывает руки, соленый пот застит глаза.
— Четыреста пятьдесят.
— Не может быть, — говорит Хулио.
— Тебе, может, и не может, — отвечает Карлос. — Чужая рыба никогда ничего не весит для другого.
— Триста семьдесят пять, — прикидывает Хулио. — Ни фунтом больше.
Карлос непечатно выражается, и Хулио поднимается до четырехсот.
Рыба сейчас уже измучена почти совершенно, я с тупой болью вытаскиваю ее наружу, и тут, поднимая ее, я чувствую, как что-то скользит. Это длится мгновение, потом удочка ослабевает.
— Ушел, — говорю я, расстегивая снаряжение.
— Хлеб для твоих детей, — обращается Хулио к Карлосу.
— Да, — говорит Карлос. — Шути не шути, да. El pan de mis hijos. Триста пятьдесят фунтов по десяти центов за фунт. Сколько дней человек работает зимой, чтобы заработать такие деньги? Как холодно в три часа утра эти дни? И туман, и северный ветер. С каждым прыжком крючок увеличивает дыру в его челюсти. Ах, как он может прыгать. Как он может прыгать!
— Хлеб твоим детям, — повторяет Хулио.
— Не надо больше об этом, — говорит Карлос.
Нет, это не охота на слона. Но здесь ты можешь трепетать от восторга. Если у тебя есть семья и дети, твоя семья, или моя семья, или семья Карлоса, тебе не приходится искать опасности. Когда у тебя есть семья, опасность подстерегает тебя везде.
С течением времени страх за других остается единственным страхом, и этому нет конца, в этом нет удовольствия, и не хочется об этом думать.
Но как это прекрасно: стоять в море, в дикой неизведанной внезапности крупной рыбы; в ее жизни и смерти, которую она проживает для тебя за один час, когда твоя сила привязана к ее; и какое удовлетворение в том, чтобы одолеть это существо, которое правит морем, в котором живет.