— О Энрике, прости меня! Прости, прости!
— Не важно, — сказал Энрике. — И прощать тут нечего. Но только это было не из книг.
— И всегда так больно?
— Когда касаются или при толчках.
— А как позвоночник?
— Он был только слегка задет. И почки тоже. Осколок вошел с одной стороны и вышел с другой. Там ниже и на ногах есть еще раны.
— Энрике, прости меня!
— Да нечего прощать! Вот только плохо, что не могу обнять тебя и, кроме того, что невесел.
— Мы обнимемся, когда все заживет.
— Да.
— И скоро заживет.
— Да.
— И я буду за тобой ухаживать.
— Нет, ухаживать за тобой буду я. Это все пустяки. Только больно, когда касаются, и при толчках. Меня не это беспокоит. Теперь нам надо приниматься за работу. И поскорее уйти отсюда. Все, что здесь есть, надо вывезти сегодня же. Надо все это поместить в новом и невыслеженном месте, пригодном для хранения. Потребуется нам все это очень нескоро. Предстоит еще много работы, пока мы снова не создадим необходимые условия. Многих надо еще воспитать. К тому времени патроны едва ли будут пригодны. В нашем климате запалы быстро портятся. А сейчас нам надо уйти. И так уже я допустил глупость, задержавшись тут так долго, а глупец, который поместил меня сюда, будет отвечать перед комитетом.
— Я должна провести тебя туда ночью. Они считали, что день ты в этом доме будешь в безопасности.
— Этот дом — сплошная глупость!
— Мы скоро уйдем.
— Давно пора было уйти.
— Поцелуй меня, Энрике!
— Мы осторожно, — сказал он.
Потом в темноте на постели, с закрытыми глазами, осторожно прилаживаясь и чувствуя на своих губах ее губы, и счастье без боли, и чувство, что ты дома без боли, дома и жив без боли, и что тебя любят и нет боли; была пустота в их любви, и она заполнилась, и губы их в темноте целуют, и они счастливы, счастливы в жаркой темноте у себя дома и без боли, и вдруг пронзительный вой сирены, и опять боль, нестерпимая боль — настоящая сирена, а не радио. И не одна сирена. Их две. И они приближаются с обоих концов улицы.
Он повернул голову, потом встал. Он подумал: недолго же довелось побыть дома.
— Выходи в дверь и через пустырь, — сказал он. — Иди, я отсюда буду отстреливаться и отвлеку их.
— Нет, ты иди, — сказала она. — Пожалуйста. Это я останусь и буду отстреливаться, тогда они подумают, что ты еще здесь.
— Послушай, — сказал он. — Мы оба уйдем. Тут нечего защищать. Все это оружие ни к чему. Лучше уйти.
— Нет, я останусь, — сказала она. — Я буду тебя защищать.
Она потянулась к его кобуре за пистолетом, но он ударял ее по щеке.
— Пойдем. Не глупи. Пойдем!
Они спустились вниз, и он чувствовал ее у себя за спиной. Он распахнул дверь, и оба они вышли в темноту. Он обернулся и запер дверь.
— Беги, Мария! — сказал он. — Через пустырь, вот в том направлении. Скорей!
— Я хочу с тобой!
Он опять ударил ее по щеке.
— Беги! Потом нырни в траву и ползи. Прости меня, Мария. Но иди. Я.пойду в другую сторону. Беги, — сказал он. — Да беги же, черт возьми!
Они одновременно нырнули в заросли сорняков. Он пробежал шагов двадцать, а потом, когда полицейские машины остановились перед домом и сирены умолкли, прижался к земле и пополз.
Он упорно продирался сквозь заросли, лицо ему засыпало пыльцой сорняков, репьи светит колючками терзали ему руки и колени, и он услышал, как они обходят дом. Теперь окружили его.
Он упорно полз, напряженно думая, не обращая внимания на боль.
«Почему сирены? Почему нет машины на задах? Почему нет фонаря или прожектора на пустыре? Кубинцы! — думал он. — Надо же быть такими напыщенными глупцами. Должно быть, уверены, что в доме никого нет. Явились забрать оружие. Но почему сирены?»
Он услышал, как они взламывали дверь. Шумели возле дома. Оттуда послышалось два свистка, и он стал продираться дальше.
«Дураки, — подумал он. — Но они, должно быть, уже нашли корзину и тарелки. Что за народ! Провести облаву и то не умеют!»
Он дополз почти до конца пустыря. Он знал, что теперь надо подняться и перебежать дорогу к дальним домам. Он приладился ползти без особой боли. Он мог приучить себя почти к любому движению. Только резкие смены движения причиняли боль, и теперь он боялся подняться.