В марте 1846 года в Петербург приехал из Англии Мозес (Моше) Монтефиоре, баронет, верховный судья Лондона, знаменитый на весь мир защитник угнетенных евреев. Незадолго до этого ему удалось спасти от казни евреев Дамаска и снять с них обвинение в ритуальном убийстве, и теперь он приехал в Россию, обеспокоенный положением единоверцев. С собой у него было рекомендательное письмо от английской королевы, и в Петербурге его приняли с исключительными почестями. Он беседовал с министрами и лично с Николаем I и писал в Лондон, что император принял его "очень благосклонно и терпеливо выслушал все доводы". Николай I посоветовал Монтефиоре объехать край с еврейским населением и представить ему затем свои замечания и предложения. Монтефиоре пробыл в Петербурге две недели, молился с солдатами-евреями в маленькой солдатской молельне, а затем отправился в обратный путь. Он посетил Вильно, Варшаву и другие города черты оседлости, и повсюду евреи оказывали ему восторженный прием. Его называли "Божьим посланником"; раввины и самые уважаемые люди выходили ему навстречу; отпечатали в огромном количестве портреты Монтефиоре и сопровождавшей его жены, которые затем - на протяжении десятков лет - висели в домах у евреев.
Паулина Венгерова писала в "Воспоминаниях бабушки": Монтефиоре въехал в Вильно "среди целого моря человеческих голов, над которым высилась коляска…, - толпа, казалось, вносила дорогих гостей на своих плечах. Полиция не могла остановить стихийного движения. В городе все улицы были запружены народом, скопившимся даже на крышах. Торговые люди забыли про дела, ремесленники покинули мастерские… Монтефиоре осаждали толпы просителей, и он роздал бедным за несколько дней своего пребывания огромные суммы денег… Приходили к нему из окрестностей Вильны и бедные евреи, которым грозило выселение из деревень. Они плакали, рассказывая о надвигающихся бедствиях, и Монтефиоре отнесся к ним с глубоким сочувствием, разделяя их горе, обещая употребить все свои силы, чтобы предотвратить несчастье".
Местное начальство также выказывало гостю из Англии свое уважение. "Монтефиоре с женой отправились в собственной коляске, украшенной гербом с надписью "Иерусалим", на званый банкет к генерал-губернатору, - вспоминала Венгерова. - В мощной и видной фигуре сэра Мозеса Монтефиоре, одетого в красный, расшитый золотом мундир английского шерифа, со шпагой, украшенной брильянтами, в шляпе со страусовыми перьями, трудно было узнать скромного благочестивого старого господина в простом черном сюртуке, который так ревностно молился накануне в синагоге… Монтефиоре и его жену обступили густой толпой, так что генерал-губернатору пришлось сдерживать своих приглашенных и потребовать от них более почтительного отношения к иностранному гостю. "Помните, - объяснял он им, - что этот господин пользуется расположением английского двора и имеет влияние даже в политике". Один польский граф обратил внимание общества на драгоценности, которые носила леди Монтефиоре, и утверждал, что каждая из ее серег дороже стоит, чем все поместья многих магнатов. Были в обществе и люди, раздосадованные вниманием, которое выказывали "приезжему еврею", и они не скрывали своего неудовольствия".
Из Лондона Монтефиоре прислал в Петербург свои записки о положении российских евреев и способах оказания им необходимой помощи. Не евреи должны добиваться равных прав своим "добрым поведением", писал он, но власти обязаны предоставить им эти права, без которых никакой народ не сможет достичь преуспеяния. Только от равноправного гражданина можно требовать исполнения обязанностей, налагаемых обществом, и потому Монтефиоре просил предоставить евреям "равноправие со всеми прочими подданными". Николай I прочитал его записки и просил передать "сиру Монтефиоре, что доколе в нравах евреев не произойдет желаемого преобразования, нельзя вдруг уничтожить поставленных противу евреев остережений и изъятий…" Император признал, однако, что в этих записках "есть замечания справедливые… Но когда Монтефиоре говорит о попытке сравнения прав евреев с христианами, то это допустить не можно, и я на свой век этого не допущу".
4
Сразу же после вступления на престол Николай I распорядился "всех евреев, проживающих в Петербурге без дела, немедленно выслать, а о прочих составить точный список". Из этого списка следует, что в 1826 году жили в Петербурге временно, по паспортам губернаторов, двести сорок восемь евреев. И среди них - двое портных, сапожник, учитель музыки, золотых дел мастер, скорняки, настройщики фортепьяно, три мастера по изготовлению курительных трубок, мастера по производству зонтиков, шлифовальщики, красильщики мехов и каретники. Жил там и раввин из Могилева, жили купцы с приказчиками, а также зубные врачи и акушерки, про которых было сказано, что "немалое число врачей и повивальных бабок из евреек состоят на государственной службе и продолжают оную с похвалой".
После распоряжения императора большинству евреев не продлили паспорта и выслали их из столицы. В Петербурге могли жить лишь еврейские солдаты, придворная акушерка и семьи трех зубных врачей, состоявших на государственной службе, один из которых лечил самого императора. Запретили даже резнику поселиться в Петербурге, чтобы это "не послужило бы укреплению евреев в столице", а пойманных с просроченными паспортами император приказал немедленно сдать в арестантские роты. Для устрашения прочих об этом оповестили всех евреев черты оседлости, чтобы они не отговаривались потом незнанием и "не могли прокрадываться в столицы и этим навлекать на местные власти огорчительное негодование Его Императорского Величества".
Из Киева евреев пытались выселить еще при Павле I. Киевский магистрат сослался тогда на старинную привилегию 1619 года - "чтобы ни один жид в городе Киеве не жил" - и потребовал выселить одиннадцать купцов и шестьсот пятьдесят шесть мещан с их семействами. Но киевский генерал-губернатор сообщил в Петербург, что лучшие ремесленники в городе - это евреи, что христианские купцы "не стараются о том, чтобы в торговых лавках были все нужные для городских обывателей товары", и потому для выселения "нет никакого резона". И Павел I повелел: "Евреев, никуда не переселяя, оставить на жительстве в Киеве".
При Александре I жили в Киеве около полутора тысяч евреев; у них был молитвенный дом на Подоле и синагога на Печерске. Но в 1827 году, уже при Николае I, местные власти вновь заявили, что присутствие евреев и их молитвенных домов противоречит старинным привилегиям города и не соответствует этому святому месту, где покоятся мощи угодников. Очередной генерал-губернатор попросил отсрочить выселение, выгодное лишь христианским купцам, так как без евреев "многие товары и изделия не только вздорожают, но и вовсе невозможно будет их иметь". Тем не менее евреев выселили из Киева, синагоги закрыли, и уже через самое малое время современник отметил: "Город Киев сильно пострадал… После этого выселения в нем упала торговля и промышленность, вздорожали предметы потребления".
С 1843 года евреям разрешили приезжать в Киев на время, для оживления торговли и ремесел, но останавливаться они могли только на двух подворьях, чтобы полиции легче было за ними следить. Так образовалось в Киеве еврейское гетто. Некая чиновница Екатерина Григорьева брала эти подворья в аренду у города и извлекала затем доход с евреев, сдавая им тесные и грязные номера. К десяти вечера евреи должны были возвратиться туда из города, и продовольствие они могли покупать лишь у той же Григорьевой. В 1857 году гетто ликвидировали, а уже через несколько лет в Киеве, в специально выделенных кварталах, жили три тысячи евреев и было там четыре молитвенных дома.