Не все женщины, которых Терентьева с подругами тянули в свидетельницы, соглашались на ложь. Некая Агафья Демидова сказала: "Лучше дать себя зарезать, лучше безвинно пропасть и принять кнут, нежели признаться в том, чего не знаю… Хоть два, хоть три года продержится дело, а правда кривду перетянет". А другая женщина после ложного показания не выдержала угрызений совести и повесилась в камере. Но зато Марья Терентьева старалась вовсю и оправдывала надежды следователей. Вечно голодная и бездомная, она отъелась в тюрьме на казенной пище, отогрелась и прибавила в весе и "после священнического увещевания над Евангелием" раскрывала одно "преступление" за другим. Вот, к примеру, образец ее показаний: "Я, Марья Терентьева, собственными своими руками колола и резала мальчика вместе с тобою, Ханка, и вместе с тобою, Евзик, а ты, Славка, подостлала под ним белую скатерть, ты, Поселенный, бритвой отрезал у него кусочек кожицы, ты, Орлик, подал мне иглу, которой я первой кольнула мальчика в бок, ты, Иосель, подвел меня к шкапчику, перед которым евреи молятся Богу, обратил меня в жидовскую веру и назвал Лейею, ты, Руман, заставил меня перейти через жидовский огонь и поставить на горячую сковороду ноги, ты. Янкель, положив передо мною тетрадку с изображением святых, приказал мне плюнуть в них девять раз…" и так далее. Все это протоколировалось, изучалось, а затем следователи составляли отчеты, которые и отправляли по назначению. Свидетельницы договорились даже до того, будто совместно с евреями они убили много других взрослых и детей - для получения христианской крови. В Петербурге усомнились такому обилию "разоблачений", а по поводу "убийств" детей Николай I написал: "Надо непременно узнать, кто были несчастные сии дети; это должно быть легко (выяснить), если все это не гнусная ложь".
Вскоре Марью Терентьеву повезли в Витебск для опознания тех лиц, кому она, по собственному признанию, передала бочонок с кровью. Но там она сбилась, запуталась, а затем прямо призналась, что уличать никого не может, "чтобы не оговорить кого, Боже сохрани, напрасно". Дело разваливалось на глазах, Страхов нервничал, кидался на обвиняемых с кулаками, наказывал плетьми, и "чрезвычайные вопли и ужасные стоны" были слышны на улице. Одна из заключенных в минуту помрачения "призналась", что в ее доме спрятан специальный нож, которым делали обрезание мальчику, и кусочек его кожицы. Все это немедленно доставили Страхову, но нож - по заключению комиссии - оказался "самым простым тупым крестьянским ножом", а кусочек иссохшей кожицы - старым рыбьим пузырем.
Год за годом заключенные томились в тюрьме, но на допросах не признавали свою вину. Меламед Хаим Хрипун писал на волю записочки - на щепках, на бумажных обрывках, на краях тарелок: "Бегите по всем местам, где рассеян Израиль, и громко кричите: горе, горе! Пусть жертвуют жизнью, пусть взывают к Всемогущему!… Знайте, что замыслы их простираются далеко. Они хотят, Боже сохрани, истребить весь Израиль!" Хаим Хрипун говорил следователям: "Разбойники! Обманщики! Бездельники! Вы уморили богатырей - Шмерку и Янкеля! Они умерли в кандалах и были выкинуты из острога, как падаль! Но и вас может постигнуть то же самое!…"
Славка Берлин, дочь Мирки Аронсон, попала в заключение одной из первых. В тюрьме умерли ее муж, жена сына, муж дочери. В тюрьме сидел ее единственный сын и все братья. Но она оставалась гордой и несломленной и с презрением глядела на незнакомых ей женщин, которые называли ее соучастницей в убийстве. Даже когда Страхов наказывал ее собственной рукой перед всей комиссией, она говорила: "Ничего. Придет время - и я опять буду Славкой, и все евреи будут дома, а вас непременно накажут". В последние годы заключения она вообще отказывалась давать показания и не отвечала ни на какие вопросы.
Больше всего хлопот причинял комиссии Нота Прудков. Он говорил следователям: "Вы разбойники. Вы все тут разбойники. Вы подучили баб для того, чтобы разорить нас, евреев. Вас еще будут судить!" В тюрьме Нота Прудков сделал подкоп, бежал, на небольшой лодке спустился вниз по реке, чтобы попасть в Витебск и изобличить Страхова. Его поймали, вернули в тюрьму, но он снова пытался бежать, чтобы добраться до Петербурга. Это о нем написали в докладе: "Сей еврей есть самый дерзновенный из всех подсудимых по сему делу арестованных".
Наконец перед Страховым мелькнула последняя надежда. В городе объявился некий выкрест Антон Грудинский и сообщил комиссии, что существует одна еврейская книга, в которой написано об употреблении евреями христианской крови. Ему тут же передали все книги, изъятые в синагогах, из них он выбрал одну и стал ее переводить: одна страница страшнее другой! Грудинский даже нарисовал инструменты, которыми евреи, будто бы, пользуются при истечении крови, и в Петербург немедленно послали донесение о находке "таинственной рукописи, скрываемой многие столетия под непроницаемой завесой". Но обман быстро раскрыли: книгу передали для перевода другому человеку, и тут же выяснилось, что в ней содержались правила… об убое скота. Грудинский сознался, что своим враньем он просто хотел немного заработать, и вскоре последовало высочайшее повеление: наказать обманщика плетьми и сдать в солдаты. А через несколько дней после этого Страхов неожиданно умер. Одни говорили, что этот человек на самом деле верил в "преступления" евреев, и сердце его не выдержало, когда открылась ему вся правда, - а другие уверяли, что он принял яд.
Помог евреям в этом деле велижский помещик, адмирал, граф Николай Семенович Мордвинов - честный, благородный человек с независимыми суждениями. Во время суда над декабристами он был единственным, кто подал свой голос против смертной казни, и А.Пушкин говорил, что "Мордвинов заключает в себе одном всю русскую оппозицию". Он занимал высокий пост председателя департамента гражданских и духовных дел, и потому все наиболее крупные судебные процессы - на последнем этапе их расследования - проходили через его руки. После изучения Велижского дела Мордвинов составил подробную записку и указал в ней, что "обвинение евреев в ужасных преступлениях имело источником злобу и предубеждение и было ведено под каким-то сильным влиянием". Эту записку рассматривал Государственный Совет и постановил: "евреев-подсудимых от суда и следствия освободить; доносчиц-христианок… сослать в Сибирь на поселение". И на решении Государственного Совета Николаи I написал резолюцию: "Быть по сему".
28 января 1835 года специальный фельдъегерь из Петербурга прискакал в Велиж и остановился в гостинице. Через час всем в городе стало известно, что он привез приказ распечатать синагоги и вернуть евреям свитки Торы. Толпы евреев собрались на улицах, зажгли факелы и пошли к Большой синагоге. Впереди всех шла бабушка Цирля, крохотная старушка в толстой ватной кофте, густо пропитанной дегтем, которым она торговала на рынке. Она хлопала в ладоши, притоптывала и кричала: "Наш Бог! Наша синагога! Наш Бог! Наша синагога!" Двор перед синагогой был завален снегом. В одну минуту путь к дверям расчистили руками и впервые за последние девять лет евреи вошли внутрь. Там было пусто и холодно. На полу валялись разбросанные полуистлевшие книги. В пустой ковчег завета поставили зажженную свечу, старый кантор снова встал на свое место и над застывшей толпой произнес все те же вечные слова: "Благословите Всевышнего, Он благословен!"
Арестованных выпустили из тюрьмы в праздник Пурим, когда евреи отмечают с радостью и весельем чудесное избавление народа от грозившего ему уничтожения во времена всесильного персидского царя Ахашвероша. И каждый год в этот день велижские евреи вспоминали козни Амана древних времен и козни современных аманов, которые хотели их уничтожить и потерпели поражение. В молитву этого дня они даже ввели дополнительный стих, который читали затем многие годы: "И да будет Мордвинов помянут к добру!"