Был среди них староста кагала реб Хаимке, сутуловатый и подслеповатый, который во время молитвы плакал, рыдал, проливал горючие слезы, за что его и прозвали "гройсе баалбехи" - "великий плакальщик". Был там и реб Лейзер Янкель, обиженный природой, которая отказала ему в самом необходимом - в бороде, что он считал величайшим для себя несчастьем. Напрасно он сжимал и щипал свой подбородок: ничего не выжал и не выщипал. Реб Лейзер Янкель принадлежал к разряду "харифов" - изощренных талмудистов, и его ум постоянно работал над проблемами, им самим созданными. Реб Лейзер Янкель не изучал Талмуд для его применения в жизни: это, по его мнению, было делом плоских голов, "ремесленников"; но из отдельных камушков, разбросанных по безбрежному пространству Талмуда, он воздвигал восхитительные воздушные замки, из отдельных искр, таящихся в недрах Талмуда, он устраивал великолепные умственные фейерверки, - а для этого надо быть художником, творцом, каким и был он, реб Лейзер Янкель.
Приходил в клауз и реб Лейбке, прозванный "га-кадош" - святой. Специальностью его была кабала, и любимой его книгой была книга "Зогар", которую он изучал постоянно, стараясь с ее помощью постигнуть сокровенные тайны Торы. Реб Лейбке забот не имел, потому что владел домом на базарной площади, да и жена его - деловая женщина, просто сокровище - открыла способ производства "нектара" - не то пива, не то кваса, какой-то мути трудно определимого цвета и вкуса, который копыльцы окрестили именем "унтербир" - "подпиво". Копыльцам этот напиток очень нравился, и по субботам, мучимые жаждой после горько-соленых закусок, они целыми шеренгами с женами и детьми отправлялись в дом реба Лейбке, чтобы освежиться живительным напитком. Конечно, торговать в субботу нельзя, но находчивые копыльцы умели обходить Закон на законном же основании. Жена реба Лейбке и не торговала, а только позволяла всем и каждому черпать из кадки и пить без меры, сколько душе угодно. Цена была всем известна - по грошу с лица, но денег она не брала, ибо знала, что можно отпускать в кредит, и, действительно, случаев утайки никогда не было.
Среди прихожан клауза был и реб Лейзерке, сын покойного копыльского раввина, который унаследовал от отца его соболью шапку, его лисью шубу, его набожность, но уступал ему в знании Талмуда. В жизни он был неудачником, и все его занятия - помощник раввина, меламед, а при случае и сват, не доставляли ему хлеба досыта. Реб Лейзерке часто скорбел и сокрушался, но не из-за личных невзгод: его мучило и жгло народное горе, бесконечная и безбрежная еврейская боль. Он молился долго, усердно, кричал, стучал кулаками; в молитве его всегда слышалось: "Что же это такое, Господи, творится на Твоем свете? Ты носил Свою Тору ко всем семидесяти народам мира, и никто из них не хотел взять на себя эту ношу; мы же ее охотно приняли и свято исполняем шестьсот тринадцать писаных Твоих заповедей и тысячи неписаных, - и какая награда за это? Мы сделались притчей во языцех, отданы, как овцы, на заклание, на избиение, на издевательство, на поругание, и Ты все это видишь и терпишь? Где же после этого Твоя справедливость?…" Бедный реб Лейзерке! Он никак не мог примириться с рассеянием народа. Другие терпели и притерпелись, а он не мог.
В копыльском клаузе была довольно богатая библиотека: Талмуд, раввинская литература, нравоучительные и исторические книги. Не было в этой библиотеке лишь светской литературы, которая считалась вредной и запрещенной, но появлялась тем не менее в Копыле тайным, контрабандным путем. Было в городке и много частных библиотек меньшего размера. Шкаф с книгами, с полным комплектом Талмуда в красном кожаном переплете считался лучшим украшением дома зажиточного еврея, как жемчуг и брильянтовые серьги для его жены. У женщин тоже были свои библиотечки из книг, написанных на идиш, так как женщины древнееврейского языка не знали. Это были молитвенники, нравоучительные рассказы из еврейской истории, переделки "Бовы Королевича" и 'Тысячи и одной ночи", а также бытовые рассказы на идиш плодовитого писателя Айзика Дика. Сотни небольших брошюр с его рассказами печатались ежемесячно, на самой дешевой бумаге, но зато они продавались по несколько копеек за штуку, и женщины, отправляясь по пятницам на базар, приносили домой вместе с продуктами и эти книжки, на которые серьезные мужчины смотрели со снисходительной улыбкой.
В Копыль порой заезжали странствующие канторы со своими певческими группами, которые давали концерты в синагоге к неописуемой радости копыльцев. Синагога набивалась до отказа, до удушия, места брали силою, локтями и кулаками; молодежь взбиралась на подоконники, на столы, на книжные шкафы, на печь, и с выпученными глазами и раскрытыми устами прислушивалась к чудным военным маршам и опереточным мелодиям, прилаженным к словам молитв. Приезжал в городок и некий Мойше по прозвищу Рамбам, "великий человек на малые дела", который изумлял всех своей феноменальной памятью и сообразительностью. Этот Мойше мог сразу же назвать число горошин в полной тарелке гороха; мог повторить наизусть, слово в слово, только что прочитанную ему большую статью; а когда прокалывали иглою насквозь все страницы Талмуда, он мог без ошибки сказать, какие именно слова проколоты на каждой странице этой огромной книги: это называлось "знать книгу на иглу". Приезжали в Копыль и сборщики денег на иешивы, для жителей Святой Земли, на восстановление сгоревших синагог, и всех их копыльцы наделяли по мере своих сил. Приходили в городок и нищие, массами бродившие по Белоруссии с женами и детьми, особенно в неурожайные годы, и ежедневно десятки этих нищих обходили все еврейские дома Копыля. Но так как каждому давать по монетке было не под силу, то в городке вырезали из картонной бумаги особую, так называемую нищенскую монету стоимостью в одну треть полушки и ставили на нее общественную печать. Жители покупали эти картонные монеты по их стоимости, раздавали затем бедным, а те после обхода Копыля меняли их в общине на настоящие деньги.
Перед утренней и вечерней молитвами сапожник Юдель обходил весь городок и в каждую еврейскую дверь дважды ударял молотком, призывая идти на молитву. Жалованья за это он не получал, даже молоток был его собственный, которым он вбивал гвозди в каблуки, но каждый копыльский сапожник охотно бы взял на себя этот труд, только бы заниматься таким богоугодным делом. В субботу, когда носить молоток нельзя, Юдель звучным голосом выкрикивал: "Евреи, в синагогу!" А в пятницу, в двенадцать часов дня, он тем же напевом призывал всех: "Евреи, в баню! В баню, евреи!" Париться в бане по пятницам хоть и не предписывалось законом, но считалось священным обычаем - приготовлением к встрече невесты-субботы. Копыльцы сиживали в бане часами, мылись, парились, хлестали себя вениками, а затем рассаживались по скамьям и беседовали о новостях дня, о политике, шутили и спорили.
Но вот подходила чародейка-суббота и одаряла всех "добавочной душой" - веселой, гордой, совсем не похожей на их обычную горемычную душу. Куда девались их сгорбленные спины, их горько-кислые, мрачные лица? Празднично одетые, стояли они в синагоге с гордо поднятыми головами и сияющими лицами. На целые двадцать четыре часа они, их жены и дети были защищены от голода. Тем, у кого не было денег, дали добрые люди, и даже у последних нищих лежала на столе хала, и подавали на обед мясо и цимес! Да, в этот день нет забот, нет нищеты, нет галута-изгнания! И все это благодаря субботе, которой поют гимн: "Пойдем, возлюбленный, навстречу невесте!…" Но на исходе субботы снова слышны в синагоге охи и вздохи. Кантор читает - голос его дрожит: "Да вернутся грешники в ад!…" И вот он зарыдал, а за ним зарыдали и другие…
Копыль находился далеко от почтового тракта, и при запущенности дорог, ведущих к нему, никакой исправник, а тем паче губернатор, не заглядывал туда. В Копыле самодержавно властвовал становой пристав, страшный на вид, высокий, широкоплечий человек, который говорил по-польски, однако ругался и грозил непременно по-русски. Законов в России, как известно, очень много, да и законов о евреях не оберешься, и не случайно говорил писатель Айзик Дик: "Каждый городовой может смело взять за шиворот любого еврея и потащить его в участок: уж какой-нибудь обход закона за ним окажется". А время было нешуточное, время николаевское; суровые меры сыпались одна за другой, одна другой страшнее и невыносимее. И вот в одно прекрасное утро раздался на базарной площади барабанный бой: строжайше предписывалось евреям одеваться в немецкое платье и запрещалось носить бороду и пейсы; женщинам воспрещалось брить головы и покрывать их париком. Легко себе представить ужас копыльцев: они сразу решили, что это подкоп под их веру. Назначен был пост. Все копыльцы горячо молились. А между тем сотский Семка по распоряжению станового уже потащил в участок самых почтенных евреев, где им бесцеремонно отрезали полы длинных зипунов, бороды гладко сбрили, а пейсы срезали беспощадно до самых корней. После долгих дум решили послать депутацию к грозному становому с петицией и с соответствующим случаю приношением. И что же? Депутация была принята очень милостиво, приношение - тоже, и гроза прошла. Семка перестал усердствовать, к отрезанным зипунам пришили новые полы все равно какой материи и какого цвета, бороды с пейсами со временем отросли, и все пошло по-старому, по-бывалому.