В городах и местечках черты оседлости очередной номер "Рассвета" ожидали с нетерпением и передавали затем из рук в руки. "Рассвет" не лавировал, - вспоминал один из читателей, - не льстил, не угодничал, не хитрил, не лукавил, а шел прямо к намеченной себе цели, ни минуты не забывая принятой на себя задачи". Но неожиданно для всех Рабинович сообщил в газете о прекращении выпуска. "Нам встретились такие препятствия, которые преодолеть мы не в силах, - кратко заявил он. - Мы предпочитаем мужественную смерть за один раз медленному и мучительному разрушению". Ровно год просуществовал "Рассвет", вышло пятьдесят два еженедельных номера, и на этом он прекратил свое существование.
Лишь через много лет стала известна истинная тому причина, о которой до поры до времени остерегались говорить. В те либеральные, казалось бы, времена далеко не все дозволялось, и главный цензурный комитет - специальным циркуляром - запретил без особого разрешения печатать статьи об уравнении евреев в правах с прочими российскими подданными. Редактор "Рассвета" ограничивался лишь прозрачными намеками, описывая положение евреев в странах Европы, но и этого ему не простили и вызвали к генерал-губернатору. "В конце концов мне сказали, - описывал Рабинович свою встречу с важным сановником, - и три раза еще обдуманно и вполне сознательно повторили следующее: "Ну вот, если какая-нибудь статья вашего журнала мне не понравится, потому что мне скучно или я в дурном расположении духа, просто у меня желудок плохо варит - и я немедленно закрою ваш журнал" (Самый журнал удостоился чести быть названным журналом жидовским)… Таким образом, существование моего органа поставлено в зависимости от того, варит ли или не варит аристократический желудок. За сим для спасения журнала вопрос может быть поставлен трояким образом: 1) переливать из пустого в порожнее, чтобы не раздражать нашего грозного барина, или 2) быть чисто доносчиком на нацию, раскрывая одни только темные ее стороны и не смея ни слова произнести в защиту там, где гнут ее в дугу, - или, наконец, 3) закрыть журнал до более благоприятных обстоятельств. Тут ни одно честное сердце не поколебалось бы в выборе, и я со спокойной совестью прекращаю свою журнальную деятельность".
2
Десятилетиями в русском обществе складывался образ еврея - презренного чужака, торгаша, шинкаря и посредника, странного видом своим и обычаями, который - по всеобщему мнению - спаивал и доводил до разорения православных крестьян черты оседлости, и которого, конечно же, нельзя было допускать во внутренние губернии России. Волей-неволей его приходилось терпеть до той желанной поры, пока этот еврей не отбросит свою веру и свои традиции и не растворится в окружающих народах. Подобный стереотип прочно держался до середины девятнадцатого века, а русские газеты и журналы только способствовали его живучести и проникновению в сознание тогдашнего общества. Усматривали и смаковали лишь случайное, наносное, привнесенное в еврейское общество невыносимыми условиями существования, и практически ни у кого не было желания и потребности понять, вникнуть в их жизнь и представить себе истинную картину существования гонимых и обездоленных. Изредка лишь появлялись статьи, авторы которых всерьез и непредубежденно обсуждали еврейскую проблему, и евреи, стремившиеся к сближению с русским обществом, восторгались тогда, что с ними "впервые заговорили таким языком". "Как сирота, повсюду толкаемый и униженный, при первом сострадательном слове в недоумении вперяет прослезившийся взор в своего благодетеля, - писал Осип Рабинович, - так и мы, привыкшие с давних пор в литературе русской встречать слово "еврей", "жид" нераздельно с фальшивой монетой, контрабандой, шинкарством, не верили собственным глазам при чтении статьи, в которой о нас рассуждают кротко, по-человечески".
В первые годы правления Александра II многие газеты и журналы проявили небывалый до этого интерес и сочувствие к еврейской проблеме и впервые, быть может, заговорили о той громадной пользе, которую могло бы получить государство от равноправных евреев. Одним из первых опубликовал восторженную статью в "Одесском вестнике" хирург Н. Пирогов, сравнив поразительные успехи учеников в одесской еврейской религиозной школе Талмуд-Тора с печальным положением дел в христианских приходских училищах. "Как можно сметь сравнивать, скажут, нравственные свойства, и еще чьи? - писал он, - семитического, отжившего племени с нашими! это неслыханная дерзость!" И тем не менее, он не побоялся поставить в пример русскому обществу традиционное стремление евреев к грамоте. "Еврей считает священнейшею обязанностью научить грамоте своего сына, едва научившегося лепетать, - писал Пирогов. - У него нет ни споров, ни журнальной полемики о том, нужна ли его народу грамотность. В его мыслях тот, кто отвергает грамотность, отвергает и закон… И эта тождественность, в глазах моих, есть самая высокая сторона еврея". На статью Пирогова откликнулись многие газеты и, в свою очередь, расширили эту тему., "Воображение не в силах представить никаких ужасов, никаких жестокостей, никаких казней, - писали в "Русском вестнике". - Все они в свое время перепробованы на этом отверженном племени… Нападать на евреев прошла пора, и прошла навеки…" А в газете "Русский инвалид" написали совсем уж однозначно: "Не позабудем врожденной способности евреев к наукам, искусствам и знаниям, и, дав им место среди нас, воспользуемся их энергиею, находчивостью, изворотливостью, как новым средством, чтобы удовлетворить ежедневно разрастающимся нуждам общества!"
В 1858 году петербургский журнал "Иллюстрация" в антисемитской статье оклеветал двух евреев-журналистов, презрительно назвав их "некие ребе Чацкий и ребе Горвиц". В прежние времена такая выходка осталась бы безнаказанной, но теперь за оскорбленных заступилась российская интеллигенция. Сто сорок человек опубликовали свой протест, и среди подписавших его были писатели : И.Тургенев, Н.Чернышевский, Н.Некрасов, Т.Шевченко, П.Мельни- • ков-Печерский, И.Аксаков, А.Станюкович, историки С.Соловьев и; Н.Костомаров, актер М.Щепкин. "В лице г.г. Горвица и Чацкина, ' - писали они, - оскорблено все общество, вся русская литература". Не все из подписавших протест одинаково терпимо относились к евреям, и некоторые из них очень скоро доказали это на практике своими антиеврейскими выступлениями. Но либеральные веяния были еще сильны в русском обществе и не позволяли проявить истинные чувства, да и намерения правительства отличались пока что гуманностью, - а кто мог себе позволить пойти против намерений правительства?
Но впереди были уже иные времена и иной подход не к абстрактной теперь проблеме, а к конкретным представителям этого народа, которые - после некоторого расширения прав - поселились в столице и во внутренних губерниях России. Благие намерения и желание помочь обездоленным не всегда выдерживают испытания на практике, особенно когда эти обездоленные появляются вдруг неподалеку и требуют хотя бы немного потесниться. Многие интеллигенты, готовые прежде на расстоянии посочувствовать "отверженному племени", неожиданно обнаружили детей и юношей этого "племени" в гимназиях и университетах, еврейских банкиров, купцов и промышленников во главе банков и крупнейших компаний Москвы и Петербурга, еврейских инженеров - на строительстве железных дорог, еврейских журналистов - в лучших русских газетах, адвокатов - в судах, врачей - в больницах, общественных деятелей - в земских учреждениях, а представительниц прекрасного пола этого "отверженного племени" - в роскошных нарядах из Парижа - на балах, в гостиных дворцов и в ложах императорских театров. Уже восхищались скульптурами Марка Антокольского; аплодировали на концертах скрипачу Генриху Венявскому и виолончелисту Карлу Давыдову; посылали своих детей в Петербургскую и Московскую консерватории, которые основали Антон и Николай Рубинштейны; с почтением говорили о скрипичной школе профессора Петербургской консерватории Леопольда Ауэра, откуда выходили прославившиеся на весь мир музыканты.
А внедрение в русское общество продолжалось. "Все стали сознавать себя гражданами своей родины, все получили новое отечество, - писал еврей-современник с преувеличением, естественным для восторженного состояния. - Каждый молодой человек был преисполнен самых светлых надежд и подготовлялся самоотверженно служить той родине, которая так матерински протянула руки своим пасынкам. Все набросились на изучение русского языка и русской литературы; каждый думал только о том, чтобы поскорее породниться и совершенно слиться с окружающей средой…" В этом стремлении к скорейшему "слиянию" многие не очень-то заботились о своем национальном самосохранении, а самые прыткие, как обычно, уже забегали вперед и даже предлагали брать грудным детям только русских кормилиц, чтобы таким образом "еврейские семейства теснее примкнули бы к русскому элементу".