Выучив русский язык, молодые люди с изумлением обнаружили, что существует русская литература, о которой они до этого ничего не знали. "Русские имеют литературу, - удивлялась героиня романа Л.Леванды. - Совершенно новое для нас открытие, не правда ли?" Ученики раввинских училищ, а порой и ученики иешив стали зачитываться статьями Чернышевского, Добролюбова и Писарева, учили наизусть, стихи Пушкина, Лермонтова, Кольцова и Некрасова, восхищались Тургеневым, Достоевским и Гончаровым, горячо обсуждали "мировые вопросы" и лелеяли смутные, неопределенные мечты о "всемирном братстве", когда все люди станут любить друг друга и будут пользоваться сообща плодами культуры, науки и техники. "Неведомая для нас Россия…, - писал современник-еврей, - представлялась нам светлой, преимущественно состоящей из людей, проникнутых идеями Белинского, Тургенева и Некрасова… Театр был для нас откровением… Помнится, с каким восторгом и увлечением молодые люди прислушивались… к проповеди о научной истине, о свободной любви, к намекам на политическую свободу. Немало плакали мы на представлении "Доходного места" и подобных пьес".
Поначалу многие евреи верили в благие намерения "доброго царя" и надеялись в скором будущем получить равные со всеми права. Но популярность Александра II постепенно падала. Общество ожидало от него новых политических реформ, и потому с особой болезненностью реагировало на арест и ссылку в Сибирь Н.Чернышевского, на жестокое усмирение польского восстания 1863 года, на закрытие вечерних школ, кооперативных артелей, столовых и библиотек и на массовые исключения молодежи из гимназий и университетов. "Неблагонадежные" студенты продолжали волноваться, и Николай Утин, сын еврейского банкира, бежал за границу во время арестов и был заочно приговорен к смертной казни. Выстрел студента Каракозова в Александра II повлек за собой новые аресты по всей России и высылки под надзор полиции. Власти даже разогнали в Петербурге кружок молодежи, которая всего-навсего распространяла среди студентов легальные книги по удешевленным ценам, а двадцатилетнего Марка Натансона за активную работу в этом кружке без суда сослали на север.
Затем возникло среди молодежи России "народничество" - "хождение в народ" для агитации среди крестьян. Молодые интеллигенты были чужаками в русской деревне, где их поначалу встречали с подозрением, принимали порой за воров, не пускали на ночлег и вообще не понимали, чего эти люди шатаются по окрестностям и к чему призывают своими крамольными речами. Это "хождение в народ" продолжалось несколько лет, и в нем участвовало пятнадцать-двадцать евреев. "Мы были народники, - с гордостью вспоминал один из них, - и мужики были наши родные братья". Но евреям в русских деревнях приходилось значительно труднее, нежели их товарищам: они выделялись наружностью, манерами, а порой и акцентом. Чтобы завоевать доверие, "народники" должны были доказать на деле, что они прекрасно справляются с любыми сельскохозяйственными работами и могут работать не хуже, а то и лучше крестьян. Требовались умение, сноровка и сила, но этим чаще всего не обладали евреи, совершенно незнакомые с сельским трудом. Именно поэтому И.Аптекман, А.Хотинский и другие работали в деревнях фельдшерами. "Бунтарь должен… повести за собой крестьян на бой, восстание, уметь организовать бунт, - писал один из евреев-"народников". - Но откуда тощий, щуплый и робкий еврейский юноша, редко бывавший за чертой города, а то и местечка, в котором он до того жил, мог почерпнуть указанные выше способности, свойства и знания?…"
Даже самые удачливые евреи-"народники" испытывали порой разочарование, потому что идеализировали крестьянина и плохо его понимали. "Как-то раз я был в ударе, - вспоминал И.Аптекман. - Я развернул перед моей аудиторией картину будущего социального строя, долженствующего воцариться у нас после народного восстания, когда сам народ сделается хозяином всех земель, лесов и вод. На самом, так сказать, интересном месте меня прервал один из моих слушателей торжествующим возгласом: "Вот будет хорошо, как землю поделим! Тогда я принайму двух работников, да как заживу-то!…" Но даже и это столкновение с действительностью не расхолаживало поклонников Чернышевского, Добролюбова и Писарева, которые с фанатизмом и без колебаний приняли новую веру взамен утраченной. Свою надежду на "русского мужика" они упрямо переносили с конкретного крестьянина, который их разочаровывал, на крестьян вообще. "И чем дальше от нас в географическом отношении были эти "добрые земледельцы", - вспоминал Л.Дейч, - тем охотнее мы готовы были наделять их всевозможными добродетелями и положительными качествами… и жертвовать решительно всем ради улучшения условий их жизни".
Еврейское "хождение в народ" удавалось далеко не каждому, и некоторые поэтому агитировали в городах, среди рабочих. В Киеве члены еврейского кружка Павла Аксельрода учили грамоте плотников и стекольщиков, читали им популярные книги и вели пропаганду. Считали тогда, что в рабочую среду легче проникнуть, если самому быть рабочим, а для этого нанимали, к примеру, еврея-сапожника, который обучал молодых революционеров сапожному ремеслу, а они не теряли времени даром и, в свою очередь, агитировали его во время учебы.
В 1872 году в Вильно образовался кружок молодежи, человек восемь-десять, которые отрицали еврейскую "регрессивную" религию, "архаический" язык, национальность и призывали к борьбе за "общечеловеческие идеалы добра и справедливости". "Для нас, социалистов, нет ни национальностей, ни расовых разделений, - писал один из членов кружка Аарон Либерман. - Все мы, живущие в России, русские; у нас одни интересы и одни обычаи. Мы - русские! соединимся же против врагов во имя равенства и братства!" Члены кружка получали из-за границы нелегальную литературу и распространяли ее в городе, но, самое главное, они тоже готовились "идти в народ" и пропагандировать свои идеи среди российского крестьянства. Планов было много и много споров, молодые люди не умели еще таить свои намерения, и такой кружок, естественно, очень быстро попал под подозрение полиции. Сделали обыск у основателя кружка Аарона Зунделевича, нашли там "только сапожные инструменты, но и этого было достаточно для уличения Зунделевича в государственном преступлении… Верно, говорят, он хочет идти в народ". По городу прошли повальные обыски, некоторых членов кружка арестовали, другие успели убежать за границу, а полицмейстер города призвал к себе представителей еврейской общины и заявил им категорически: "Мы до сих пор считали вас, евреев, только мошенниками; теперь же мы будем считать вас и бунтовщиками".
От еврейской общины потребовали повлиять на молодежь, и во всех молитвенных домах Вильно зачитали особое обращение: "Недавно появились негодные люди с извращенными понятиями, зло называющие добром, а добро - злом… Они пишут бессмысленные книги, говорят разнузданные речи; услащая преступление вкрадчивыми и увлекательными словами, они действуют губительно на своих товарищей…" Но воззвание не помогло, и вскоре из Вильно уже сообщали, что "дело разветвляется на зло всем проповедникам и сыщикам". Полиция снова провела по городу обыски, нашла много запрещенных книг и арестовала сорок человек, среди которых оказались четыре девушки и один солдат. Следом за Вильно еврейский кружок образовался и в Ковно, где поначалу тоже желали "слиться с русским мужиком", но со временем научились уже произносить новые для них слова - "социализм" и "коммунизм".
Тогдашние теоретики "народничества" считали "народом" лишь крестьянство, обладавшее скрытой революционной энергией, которую следовало пробудить. В фабрично-заводских рабочих тоже предполагалась некая "скрытая сила", а евреев признавали "исключительно торговым" народом, и даже евреев-ремесленников в их крохотных мастерских не принимали в расчет и считали, что они тоже не прочь стать "гешефтмахерами" при благоприятных условиях. "Для нас существовал один только несчастный, обездоленный трудящийся люд, понимавший и говоривший на господствующем русском языке", - вспоминал один из евреев-"народников". Именно поэтому призыв "Иди в народ!" означал для них только одно - иди в русский народ, в его "рабочее сословие", и одновременно с этим - уходи из еврейства, ассимилируйся и как можно скорее усвой "русский национальный дух". "Пусть каждый из нас сойдется с людьми своего класса и сословия без различия исповедания, - писал социалист Аарон Либерман, - и тогда мы сможем заявить: у нас, евреев, нет своей особой культуры, отличающейся от культуры народностей, среди которых мы живем".