А в столице Транснистрии жизнь шла своим чередом. Румыны старались убедить жителей Одессы, что они являются частью населения "великой Румынии", а потому в городе работали рестораны, магазины, театры и кабаре, дома терпимости и игорные залы, гастролировали знаменитые артисты, пел на эстраде П. Лещенко; диктатор Румынии Й. Антонеску появлялся в царской ложе оперного театра и раскланивался на аплодисменты. Работали школы, в которых обязательным предметом стал румынский язык; сотни студентов заполняли аудитории университета, консерватории, Академии изящных искусств, Сельскохозяйственного и Политехнического институтов; выходили в свет газеты и журналы, "печатали статьи и брошюры, имевшие целью доказать, что Одесса – в сущности, румынский город (чуть ли не по недоразумению попавший к русским)".
В "Одесской газете" написали к концу 1942 года: "Вошли в город румынские войска… и еврейский гвалт умолк… Вы идете по улице и слышите перезвон колоколов, напоминающий вам о том, что есть еще горний мир, чуждый всяких пакостных дел человеческих отбросов". Уменьшилась жилищная проблема – одесситы заняли комнаты и квартиры уничтоженных евреев, освободилось немало рабочих мест; на рынке и в магазинах торговали еврейскими вещами – одеждой, мебелью, книгами, картинами и драгоценностями.
Евреев, скрывавшихся в Одессе, вылавливали все годы – вплоть до дня освобождения. Из доносов румынским властям: " Несознательные граждане не желают выдавать евреев полиции. Надо разъяснять этим людям, что честный патриот не должен стоять в стороне при очищении нашей жизни от жидовско-большевистской заразы…" – "Прошу принять меры и забрать жида Рехбиндера как злейшего борца за прошлую большевистскую власть…"
Зоя Бакман: "Нас прятала старая женщина-дворник. Но настало время, когда она больше не хотела рисковать… И вот мы решили покончить со своей несчастной жизнью. Мама вышла с шестилетней сестричкой из дома, бросилась с ней под трамвай. Обе погибли! Разве можно забыть слова ребенка, которая спросила: " Мама, куда мы идем?.."
"Рейзеров Юрий, 1913 г. р., выдан немцам сокурсником по институту, расстрелян в августе 1943 года…" – "Гринфельд Лева, 1928 г. р., школьник, пришел попросить хлеба в дом, где жил, расстрелян у ворот…" – "Медведовская Маня, 1923 г. р., пряталась в русской семье, незадолго до освобождения города была выдана дворником дома и убита…"
В апреле 1944 года Красная армия вошла в Одессу, и подошло время подсчитывать еврейские жертвы. Их убивали на улицах города. Они погибали в степи‚ умирали от голода и жажды в свинарниках‚ замерзали в наглухо заколоченных вагонах‚ которые подолгу стояли на запасных путях; их вешали‚ расстреливали‚ сжигали живьем‚ топили в соленой воде лимана‚ гнали на минные поля для обезвреживания мин, убивали при попытке к бегству; баржи‚ груженные одесскими евреями‚ выходили в открытое море и вскоре возвращались пустыми‚ чтобы взять на борт очередную партию смертников. Их запирали в бараках, обкладывали соломой, обливали нефтью, сжигали стариков, больных, малых детей, которые не могли дойти до смертной ямы, – жители окрестных деревень бежали из домов от ужасного запаха.
После войны подсчитали примерное количество жертв. В Дальнике было уничтожено около 5000 евреев‚ в Сортировочной и Сухих Балках – 20 000‚ в Березовке и Ахмечетке – по 4000‚ в Доманевке – до 18 000‚ в Богдановке – 54 000 евреев Одессы и других районов страны. Исследователи полагают‚ что погибло не менее 90 000 одесских евреев‚ в живых остались немногие – те‚ кому удалось спрятаться и пережить ужасное время.
Из воспоминаний: "Бабушка после войны не могла жить в Одессе. Ей в 1944 году рассказали, что видели дедушку повешенным за ноги. Тогда она и сказала: "Буду скитаться по углам, но в Одессу не вернусь…"
"Я выступала по радио в Израиле, рассказывала о том, как спаслась в Богдановке. Позвонила женщина, сказала: "У меня сожгли в Богдановке двух моих детей. Ты моя дочь". После освобождения она не могла родить ребенка, и я стала ее дочерью, называла мамой. Я ее и похоронила – ведь она тоже из Богдановки…"
7
Из семейной памяти родственников автора:
Бася и Яков жили на Земской улице‚ дом 17‚ и оттуда ушли в Слободку. Их путь лежал‚ быть может‚ мимо того здания‚ где некогда располагался "Унионъ" – фотография с цинкографией‚ и братья Померанц сделали всё возможное‚ чтобы остались они у меня‚ плечом к плечу‚ в зрелые свои годы‚ строгие‚ с уважением к себе‚ в невозможном сходстве с будущими внуками. Вскоре Бася вернулась за вещами‚ а затем уже не появлялась.
Ривочка – совсем еще юная‚ явно до замужества – смотрит на меня со снимка с обещанием во взоре: жить скромно‚ любить верно‚ поднимать детей своих‚ которые непременно у нее появятся. Рива‚ Залман, дочка их Фрима ушли в Слободку и исчезли.
Исачок на снимке‚ младшенький‚ любимец матери – с молодой женой‚ голова к голове‚ в лучшие свои годы‚ а в глазах у него нерастраченная печаль. Исаак‚ Люба‚ дочка их Фрима тоже ушли в гетто и тоже исчезли: ни следа‚ ни могилы‚ ни камня надгробного. Какой путь прошли? Какую муку приняли? Какие собаки растаскали их кости?..
А Мотлу спрятали знакомые – на Молдаванке или на Пересыпи. В одну из ночей она вышла подышать воздухом‚ и встретился ей старый знакомый‚ настройщик роялей‚ который приходил к ним прежде и обедал в гостях. Он узнал Мотлу‚ выследил ее укрытие и выдал полиции. Ее взяли‚ водили по улицам с табличкой "Jude"‚ а потом Мотлу повесили – в славном городе на море‚ который называли "маленьким Парижем"‚ "Южной Пальмирой"‚ "красавицей Юга".
После войны мой отец приехал в Одессу. Вышел из вагона‚ прошел по Успенской улице‚ постоял на Земской: голову кружило‚ сердце рвало когтями – первым же поездом вернулся в Москву‚ на Никитский бульвар‚ в девятую квартиру‚ и больше уже в Одессу не приезжал. Была когда-то большая‚ шумная‚ дружная и хлебосольная семья‚ но вот пришли немцы, и не осталось никого. Только отец‚ да мы с братом‚ да несколько племянниц с племянником.
И собираться стало некому.
Слушать песни – некому.
И изредка лишь‚ вечерами‚ отец вставал у окна и пел те самые песни‚ пел – подражал Шульману‚ Эпельбауму. Чаще всего Шульману. Голос высокий‚ с переливами‚ мелодии печальные‚ тоскливые. А мы лежали в постелях и слушали. И люди под окном‚ на московском бульваре‚ в центре города‚ слушали, быть может, тоже...
За горами‚ за долами
Голуби летели‚
Голуби летели.
Еще радость не пришла‚
Годы улетели.
Еще радость не пришла‚
Годы улетели...
8
В начале двадцатого века в учебниках иврита для младших классов был помещен крохотный рассказ – и вот он. Жил на свете мальчик‚ маленький мальчик‚ который вечно опаздывал в школу‚ потому что постоянно забывал‚ куда он положил перед сном одежду свою и учебники. Каждое утро он тратил время на поиски и потому не успевал в класс к началу занятий. Но однажды вечером мальчик взял листок бумаги и написал: "Одежда на стуле‚ шапка в шкафу‚ книжки на столе‚ туфли под стулом‚ а я в кровати". Утром он проснулся и стал собирать вещи‚ заглядывая в этот список. Всё было на месте: одежда висела на стуле‚ шапка лежала в шкафу‚ книжки ожидали его на столе‚ а туфли – под стулом. В конце списка было написано: "а я в кровати". Мальчик начал искать самого себя – долго и безуспешно‚ никого в кровати не нашел‚ но потерял при этом много времени и снова опоздал в школу.
К чему этот рассказ? Трудно сказать. Возможно, к тому‚ что порой мы очень хорошо знаем‚ где находится наше имущество‚ сколько его, в какой оно нынче цене‚ но ничего не знаем о том‚ где находимся мы сами. А находимся мы – извините за напоминание – в начале нового века и вглядываемся в него с беспокойством‚ а порой и страхом‚ наученные опытом ушедших лет. Век прежний‚ как губка‚ насыщен кровью‚ его уже не изменить: таким он получился, таким ему и оставаться в памяти. Наша надежда на будущие времена‚ не захватанные пока что грязными руками.