Президиум ЦК партии принял постановление "О клеветническом романе Б. Пастернака", оценив присуждение Нобелевской премии "как развязывание холодной войны". Началась травля поэта, статьи и издевательские строки в газетах: "Это что еще за злак? Петрушка или пастернак?", обличающие речи ораторов. "Как ни велики мои размолвки со временем, – написал Пастернак министру культуры, – я не предполагал, что в такую минуту их будут решать топором".
На собрании московских писателей "разоблачали и гневно осуждали… моральное падение" Пастернака, его "враждебную сущность", "художественно убогое, копеечное сочинение": "Этот человек… питаясь нашим советским хлебом… изменил нам, перешел в тот лагерь и воюет в том лагере…", "Вон из нашей страны, господин Пастернак. Мы не хотим дышать с вами одним воздухом…", "Пусть отправляется туда… Нельзя, чтобы он попал в перепись населения СССР…"
Студенты Литературного института собрались у подмосковного дома Пастернака и выкрикивали слова осуждения. Его исключили из Союза писателей, издательства расторгли с ним договора; больной поэт не выдержал травли и подписал заявление об отказе от Нобелевской премии. "Очень тяжелое для меня время. Всего лучше было бы теперь умереть, но я сам, наверное, не наложу на себя рук…"
Борис Пастернак умер в мае 1960 года.
Из романа "Доктор Живаго": "Смерти нет. Смерть не по нашей части. А вот вы сказали: талант, это другое дело, это наше, это открыто нам. А талант – в высшем широчайшем понятии есть дар жизни".
4
В 1962 году в журнале "Новый мир" – по личному распоряжению Хрущева – напечатали повесть А. Солженицына "Один день Ивана Денисовича". И в том же году изъяли и уничтожили тираж литературного сборника "Тарусские страницы". Партийные идеологи решили, что проза и поэзия авторов этого сборника – Н. Заболоцкого, Ю. Казакова, В. Корнилова, В. Максимова, Б. Окуджавы – "пропитаны неверием в человека, изображают советских людей ущербными, показывают нашу действительность в искаженном виде".
В декабре 1962 года Хрущев посетил выставку художников в Манеже, устроил разнос за "формализм" молодым участникам выставки, и газеты тут же обрушились на "веяния модернизма и манерничанья": "Трудно даже сказать, чего здесь больше – дурного вкуса или бездумной погони за "модными" формами?.."
Начался откат в прошлое с его ограничениями. Неугодных писателей и поэтов обвиняли в "очернительстве", "дегероизации", и снова "Литературная газета" воззвала к писателям, будто не было предыдущих лет "оттепели": "Мы участвуем в горячих, жестоких идеологических боях… Надо всё сделать для того, чтобы как можно быстрее за своим рабочим столом ответить делом на заботу партии об идейной чистоте нашего боевого оружия, о его силе и мощи".
В феврале 1964 года в Ленинграде состоялся суд над И. Бродским, будущим Нобелевским лауреатом. Судья: "Чем вы занимаетесь?" Бродский: "Пишу стихи. Перевожу. Я полагаю…" Судья: "Нас не интересует "я полагаю". Отвечайте, почему вы не работали?" – "Я работал. Писал стихи…" – "Какая ваша специальность?" – "Поэт. Поэт-переводчик". – "А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам?" – "Никто. А кто причислил меня к роду человеческому?.." Иосифа Бродского приговорили к 5 годам ссылки за "паразитический образ жизни" и сослали в Ахрангельскую область, но в конце следующего года поэту позволили вернуться в Ленинград.
Ощущение "оттепели" всё еще сохранялось, особенно у оптимистов; кое-кто продолжал верить, что можно высказать, наконец, продуманное и выстраданное. Но для многих писателей старшего поколения было уже поздно; годы молчания или приспособленчества не прошли безнаказанно, и Эренбург свидетельствовал: "При Сталине всё было просто: нужно было только узнать, как он отнесся к той или иной книге. После его смерти стало труднее… В течение двадцати лет и писателей и читателей старались отучить от неподходящих мыслей".
В газетах, на собраниях, а порой и в литературе укоренился новый язык, от которого трудно было отвыкнуть: "в целях дальнейшего улучшения…", "по многочисленным просьбам трудящихся…", "в ответ на заботу партии и правительства…", "полное одобрение и горячая поддержка…", "есть мнение" и "есть указание", а также "прилив творческой инициативы", "самоотверженный труд", "твердой поступью", "в едином строю", "сомкнутыми колоннами" и прочее.
Читатель привык к шаблонным фразам, писатели привыкли описывать людей и события с позиций социалистического реализма – герои их книг и события, в которых они принимали участие, не имели ничего общего с повседневной жизнью, существовавшей в стране.
5
Предыдущее поколение евреев – писателей и поэтов начинало творческий путь после победы в Гражданской войне. П. Антокольский, Э. Багрицкий, С. Кирсанов, Л. Первомайский, М. Светлов, С. Сельвинский, И. Уткин… – они безоговорочно приняли советскую власть, воспевали ее достижения, ненавидели ее врагов, были беспощадными к прежней жизни: "Всё прошлое богатство обнищало. Эпоха нарождается при мне…"
В послевоенные годы в литературу пришло новое поколение – воевавшие, выжившие и победившие, познавшие на фронте то, что невозможно узнать в мирное время, наделенные иными переживаниями и прозрениями. Они принесли с собой не только радость победы, но и горечь поражений, надежды на лучшую, более осмысленную жизнь, – среди них были и евреи, поэты и прозаики.
Константин Левин:
Один из них, случайно выживший,
В Москву осеннюю приехал.
Он по бульварам брел как выпивший
И средь живых прошел как эхо…
Юрий Левитанский:
В ожидании дел невиданных,
из чужой страны,
в сапогах, под Берлином выданных,
я пришел с войны…
Владимир Корнилов:
Так вольно, просторно, чудесно!
Так даль над Москвою светла!..
Надежда, надежда, надежда –
Какая надежда была!
Болели раны‚ саднила память. С. Гудзенко предсказывал скорую свою смерть: "Мы не от старости умрем – от старых ран умрем…" А. Межиров оплакивал боевых друзей: "С войны вернулись мы и сразу заторопились умирать…" Поэты не забывали военные годы: "Сгорели в танках мои товарищи до пепла, до золы, до тла…" (Б. ), "Я не участвую в войне – она участвует во мне…" (Ю. Левитанский), "Бабы бьют вальками над прудом – Спящим снится орудийный гром…" (Д. Самойлов).
И снова Борис Слуцкий:
Сейчас всё это странно,
Звучит всё это глупо.
В пяти соседних странах
Зарыты наши трупы…
Давид Самойлов:
Сороковые, роковые,
Свинцовые, пороховые…
Война гуляет по России,
А мы такие молодые!
И он же – о тех, кто остался на полях войны:
А я всё слышу, слышу, слышу,
Их голоса припоминая…
Я говорю про Павла, Мишу,
Илью, Бориса, Николая.
Прошло двадцать-сорок лет, но в памяти оставалась та война, те жертвы:
В болотах Волховского фронта
Расположилась наша рота,
И жизнь моя, и смерть моя…
Д. Самойлов
Уже меня не исключить
из этих лет, из той войны.
Уже меня не излечить
от той зимы, от тех снегов…
Ю. Левитанский
Во всю батальонную силу
Играет оркестр духовой,
Как вырыли немцу могилу
В суровых полях под Москвой.
И холодом бьет по подошвам
Знакомая звонкая дрожь,
И помню, что всё это в прошлом,
В сверхпрошлом, а всё-таки, всё ж…
В. Корнилов
Они оглядывались по сторонам – жизнь предоставляла немало поводов для размышлений и сомнений, задумывались о будущем, определяли свое отношение к России, спорили с теми, кто отказывал им в праве на эту землю.