— Жан… ты меня пугаешь.
— Пугаю?
— Можно подумать, что ты все спланировал заранее, все предусмотрел.
— Ева, дорогая, что ты… Разве это я спаивал твоего мужа? Разве я посоветовал ему вернуться и шантажировать нас?
— Нет, но… пока он говорил… ты мог все обдумать… все, что ты мне сейчас предложил.
Лепра подошел к Еве, снял телефонную трубку.
— Лучше уж вызвать полицию, — сказал он.
Она схватила его руку в запястье, пригнула к рычагу, он выпустил трубку.
— Прости меня, — сказала она. — Ты видишь, в каком я состоянии… Но ты прав… Для него все кончено, переменить ничего нельзя, а мы…
Она припала лицом к груди Лепра, и он почувствовал, как руки любовницы судорожно, до боли стиснули его ребра. Это были ее рыдания.
— Я в отчаянии, что все так вышло, — самым нежным голосом сказал Лепра. — Но зато теперь я могу тебя любить. И не хочу потерять. Я готов на все, только бы не потерять тебя.
Голос его дрогнул. Слова всегда имели над ним непонятную власть. До него еще не вполне дошло, что он убил Фожера, но он и в самом деле был готов на все, чтобы удержать Еву.
— Ты ведь мне веришь, правда? — спросил он, гладя ее по волосам. — Ты должна мне верить, всегда… Мне необходимо твое уважение.
Она отстранилась от него, полная решимости.
— Хочешь, я тебе помогу?
— Только донести его до машины, — ответил он. — Потом я управлюсь сам.
Они возвратились к телу. Поскольку их вновь объединило взаимное доверие, угнетавшие их тоска и ужас рассеялись. Фожер был просто умершим. С каким-то печальным дружелюбием они решились взять его за ноги и за плечи. Они несли его как раненого, не говоря ни слова. На крыльце они на мгновение остановились. Звезды смотрели на них во все глаза.
— Пошли! — шепнул Лепра.
Аллея была длинной. Их мог заметить какой-нибудь запоздалый прохожий. Они старались ни о чем не думать, призвав на помощь все свое мужество. Ни один из них не имел права сдаться раньше другого. Но когда они положили тело на траву возле машины, Ева была уже без сил. И однако это она открыла дверцу и первая забралась в машину, чтобы оттуда давать указания Лепра. Они усадили Фожера в углу на сиденье рядом с водителем.
— Выпрями ему ноги, — сказал Лепра. — Он скоро окоченеет, и тогда мне будет трудно усадить его за руль.
Тщательно усаженный на сиденье Фожер казался спящим. Рана на голове не кровоточила. Из предосторожности они надели на него шляпу, которую он вместе с перчатками оставил в машине.
— Думаю, все получится как надо, — сказал Лепра. Ева поцеловала его просто в щеку.
— Удачи тебе, малыш. Я буду думать о тебе. Машина тронулась. Ева почувствовала, что ее всю трясет.
3
— Я сражен, — говорил Мелио. — В буквальном смысле слова сражен! Это уму непостижимо!…
— Он выпил лишнего, — заметил Лепра.
— Знаю. Он вообще слишком много пил. Я уже корил его за это. Но, в конце концов, пьян он не был.
— Почти пьян, — возразила Ева.
Мелио покачал головой, ткнул пальцем в груду газет на столе.
— Проводы были достойны его таланта, — вновь заговорил он. — Бедный мой Морис!… Такая нелепая катастрофа! Я так и вижу его — он сидел на том месте, где вы сейчас сидите, всего три недели назад. Он работал над новой песней. Как всегда, шутил. Впрочем, пожалуй, чуть меньше, чем прежде. Но если бы у него были неприятности, он бы поделился со мной. Фожер ничего от меня не скрывал. Еще бы! Тридцатилетняя дружба! Впрочем, я задал ему вопрос. Помню, спросил, здоров ли он и как у него дела. А он засмеялся. Как сейчас слышу его смех. «Над этой песней мне пришлось попотеть…» Это его собственные слова. «Но зато увидишь, это будет моя лучшая песня». Такой он и был, уверенный в себе, полный сил… Извините, мадам.
Мелио встал и прошелся по кабинету, тщетно пытаясь скрыть волнение. Лепра с любопытством наблюдал за ним. Ему случалось несколько раз видеть Мелио у супругов Фожер, в мюзик-холле, но он никогда не сталкивался с ним близко. А теперь он сидел в кабинете, в котором перебывали самые знаменитые композиторы, самые прославленные певцы. В один прекрасный день сам Лепра непременно положит на широкий стол, против которого сейчас сидит, свою первую песню. И тогда в руках маленького человека, который протирает стекла своих очков, окажется жизнь… У Мелио была такая невзрачная, такая заурядная внешность! Одет как мелкий служащий, робкий, хилый, запястье как у ребенка, худая шея, костлявое лицо, нелепо торчащие уши. Но пластинки, выпущенные Сержем Мелио, расходились по всему миру.
— Может, его могли бы спасти, — сказал Мелио. — Если бы вовремя обнаружили.
— Нет, — ответила Ева. — Он умер мгновенно. Машина превратилась в груду лома.
Она отвечала спокойно, не пытаясь изображать волнение, которого не испытывала. Мелио ведь знает все подробности жизни Фожера — с какой стати притворяться.
— И все-таки эта катастрофа необъяснима, — снова заговорил Мелио.
— Да нет же, — прервал его Лепра. — Если верить донесению полиции, был туман, а виражи там крутые. Я их знаю. Поверьте мне, они очень опасны. Это не первая авария в том месте.
Мелио присел на край стола, чтобы быть поближе к Еве. На Лепра он старался не смотреть. Может, само присутствие пианиста казалось ему неуместным.
— Чем вы намерены сейчас заняться? — спросил он.
— Не знаю, — ответила она. — Сначала отдохну. Смерть мужа вызовет множество осложнений.
— Если я могу быть вам полезен… — начал Мелио.
В его словах не было ни малейшей сердечности. Он слишком дружил с Фожером, чтобы быть другом Евы.
— Спасибо, — отозвалась Ева с тем же отчужденным достоинством. — Вы, наверно, сможете мне помочь. К моему глубокому удивлению, муж не оставил никакого завещания. Не доверил ли он вам какой-нибудь бумаги, которая…
Мелио прервал ее взмахом руки.
— Никакой, ни единой. К тому же…
Лепра сделал вид, что его заинтересовала последняя модель проигрывателя, который стоял открытым на низком столике. Потом он медленно двинулся вдоль книжных полок и остановился перед большим концертным роялем марки «Плейель», который, оголив клавиатуру и переливаясь бликами, красовался на возвышении. Он уже не слышал, что шептал Мелио, наклонившись к Еве. Ему хотелось выйти отсюда на цыпочках и смешаться с толпой на бульваре. Еву он увидит позже, когда у нее найдется время снова думать о любви. Последние пять дней она была совсем чужой. «Разве я что-нибудь значу?» — думал Лепра. Он почти непрерывно задавал себе этот вопрос. Нет, его любовница о нем не думала, голова ее оставалась трезвой — она обсуждала свои дела, кого-то принимала, отвечала на телефонные звонки и писала, писала! Кому это она писала часами напролет? Друзьям, рассеянным по всему свету. А то вдруг она сообщала ему пневматической почтой: «Сегодня я обедаю с малюткой Мюриэль, она проездом в Париже. Извини, дорогой. До вечера». Но вечером она вдруг звонила ему: «Встретимся чуть позже, Жанно. Я задерживаюсь. Потом все объясню». И он ужинал один, где придется, а в глубине его души затаилась глухая, невнятная, упорно саднившая боль. Ева любила его — в этом он был уверен. Может быть, даже любила так, как никогда никого прежде. Но стоило ей с ним расстаться, как он исчезал из ее жизни. Она принадлежала всем другим. Отдавала себя другим. А ее взгляд — она так смотрела на мужчин, ничего дурного при этом в мыслях не имея, что они не могли не ухаживать за ней. А ей это было необходимо, чтобы почувствовать свою власть, создать напряжение, которое было ее стихией. И еще чтобы установить сразу тот непринужденный, сердечный, чуть-чуть двусмысленный тон, который позволял ей пускаться в откровенности с незнакомыми, обращаться с ними как с друзьями. Мужская дружба была ей важнее хлеба насущного. С первого взгляда она угадывала в собеседнике его тайну, распознавала горечь, неудачу, еще не утихшую боль. Она впитывала эманации всех этих существований, которые мимоходом соприкоснулись с ее собственным, и долго дышала ими, слегка хмелея от собственной жадности. Ее всегда тянуло мысленно пережить опыт, которым с ней делились, исправить его, извлечь из чужой души отзвук, похожий на патетический аккорд. Уставившись на огромное черное крыло рояля, Лепра видел перед собой Еву во множестве обличий, населявших его память. Какая Ева из них была подлинной? Та, которая говорила: «Я видела Ларри. Он ничуть не изменился» — и потом долго молчала, углубившись в себя? Та, которая восклицала: «Как бы я хотела жить с тобой!», или та, которая шептала: «Все равно человек всегда одинок!»? Неуловимая Ева. Ева, теперь изображавшая вдову и соглашавшаяся играть роль в комедии соболезнований. Бывшая статисточка была весьма чувствительна к соблюдению приличий. Какое прошлое она стремилась при этом зачеркнуть?