Разум мой ещё не совсем пришёл в себя, и я всё думал, что упал на землю, а меня схватили и заперли в камере с решётками.
Вдруг я услышал топот и стук дверей. Свет ослепил меня…
Слышу чьи-то голоса. «Он живой… живой…» Кто-то приближается ко мне, мне страшно, я хочу кричать о помощи и молить освободить меня, кричать о том, что я не виноват.
Разговор невидимых людей – не злобный и не обвиняющий меня, что-то похожее на защиту и сожаление обо мне. У меня сердце так и замерло, хочу плакать и просить их: вытащите меня из этих ужасных часов; я не виноват и расскажу вам, всё, как было. Я упал на землю… меня сюда замкнули, не знаю за что.
Слышу: говорят, что мне надо дать молока. И стали тащить меня из ужасных часов… О, как больно! Совсем близко я услышал громкий голос: «Товарищ, товарищ, вставай!»
Я открыл глаза. Надо мной наклонился, шевелил и приводил в чувство тот самый блондин.
Он с грустью и жалостью смотрит мне в глаза и добродушно говорит: «Довольно спать, товарищ! Аль не выспался?»
Он – начальник ГПУ и одет в форму. Но я никогда не забуду его глаза в ту минуту, когда он тормошил меня, Они были полны жалости ко мне. Потом он бранил кого-то, стоявшего в отдалении, бранил за меня.
И голос его, и слова растрогали меня. Но сам я не мог произнести ни звука.
Потом около меня остался один охранник, туркмен, мусульманин. Видно, человек он был верующий, ибо, когда остался со мною наедине, всё время вздыхал: «Аллах!.. Аллах!..» и бормотал не по-русски молитвы.
Меня как-то всё клонило в сон, я недолго мог различать явное и, засыпая, снова смешивал явь со сном.
Помню, что там, где я проснулся и где лежал в туше, спало ещё много людей, спало непробудным сном, ибо то была мертвецкая.
Не знаю, как я очутился в другой комнате, покрытый меховой шубой. Подле меня – никого.
У меня болело всё тело, казалось, кости мешают мне… Эта боль меня удивила, ибо я помнил, что из часов уже давно вытащен, Порой в голове мелькала мысль: я куда-то запрятался, меня никто больше не найдёт, всё страшное давно позади.
От слабости и тепла шубы я забылся…
Мне показалось, что я снова иду за начальником в здание ГПУ. Такой же густой туман во дворе. Глаза плохо видят… всё в них двоится. Один и тот же предмет имеет два облика: один – ясный, а другой – туманный, как призрак. Я снова очутился в комнате и ужаснулся её виду.
В ней висел дым… а в нём, как в тумане, сидели страшные существа. Одни из них, как громадные пауки, карабкались по незримой в тумане паутине через всю комнату, оскалив зубы, как крысы. Другие, как змеи, извивались и шипели в воздухе…
Посреди комнаты сидели страшные чёрные люди с красными глазами, крючковатыми носами и злобными лицами. Метавшиеся в воздухе омерзительные гады кружились над их головами. Казалось, они хотят вцепиться в эти головы и впиться в них своими окровавленными пастями.
Потом я увидел, как ввели арестованного человека, бледного и измученного.
Как только'он вошёл в помещение, страшные гады бешено заметались в воздухе, кровожадно оскалив зубы. Они метались, как осы, в чьё гнездо сунули палку, как хищные звери, завидевшие труп, Но человека они не трогали и к нему не прикасались, ибо у того человека был над головой огненный круг, и они его боялись.
Чудовища кружились над головами гепеушников и вцеплялись в них.
Мне показалось, что эти страшные гады вырастали из мух, которые выползали из глаз, ушей, рта и ноздрей сидевших чёрных людей. Сначала мухи облепливали волосы на их голове. Потом разрастались всё больше и больше и, наконец, превращались в летучих гадов.
Когда стража вывела арестованного из комнаты, все гады с воем, клёкотом и шумом прянули за ним в двери…
Я снова вошёл в комнату, где сидел светловолосый начальник с голубыми глазами. Он, как и тогда, сидел за столом и читал бумаги. У него в комнате летали существа, но не страшные, а похожие на птиц и даже на красивых птиц. Они напоминали голубых, розовых, синих и белых голубей, и я залюбовался ими.
Когда в комнату залетал один из гадов, птицы кидались на него, убивали, и он падал, рассыпаясь в прах.
Начальник сидел, не глядя на меня, смотрел в бумаги и о чём-то думал… Я хотел попросить его освободить меня. Раскрыл рот, но не смог произнести ни слова. Я надрывался, крича, чтобы он услышал меня, но между моим голосом и его ушами была какая-то стена. Он меня не слышал, да я и сам не слышал звуков своего голоса.
Наконец он меня заметил, очень испугался,., перекрестился… и вышел из комнаты. Я вышел вслед за ним.
Я лежал под шубой и уже стал всё хорошо видеть и слышать, но двигаться ещё не мог. Мне казалось, что это сон, что он пройдёт, и я от всего освобожусь.
Но нет, опять слышу стук дверей и вижу: входят два человека. Слышу их голоса. Я хочу избавиться от кошмарного сна, закрываю глаза, но голоса остаются.
Вижу, пришёл светловолосый начальник. На сердце у меня стало так, словно пришёл кто-то родной, у кого я могу попросить помощи.
Часовой держал в руке кружку с молоком. Поднёс её к моим губам. Я не мог ни пошевельнуться, ни открыть рта. Он разжал мне зубы, налил в рот, и я чуть не задохнулся. Потом отдышался, и молоко прошло в горло. Показалось, что это не молоко, а что-то невыносимо гадкое… Меня положили, снова укрыли и, думая, что я без сознания, всё говорили обо мне.
Начальник ругал тех, кто бросил меня в подвал, и говорил, что он отвечает за меня и ему надо допросить меня по закону.
Они ушли, а во мне проснулся ужас, что меня снова станут допрашивать.
Первыми в моём теле ожили пальцы рук. Сначала только кончики, потом выше, и вот уже я мог согнуть руку в кисти… Последними ожили ноги. Было больно и мучительно, но жизнь постепенно возвращалась в моё тело. Ледяной озноб напал на меня и тряс всего… Потом стих, и я стал медленно согреваться. Почувствовав жизнь в теле, стал приходить в порядок мой разум и сознание.
И в вернувшемся разуме своём я хранил память о том, где я был, куда водил меня Старец и как я упал на землю. Душевная боль охватила меня от мысли, что я покинут и вновь нахожусь в тюрьме.
В том же оживающем разуме медленно нарождалось воспоминание о ночи, в которую я был схвачен и брошен в яму к страшным зверям. Да, я ещё не мог отделять испытанное моим телом от странствований моей души.
И то, и другое переплеталось в моём сознании, и пережитое моим духом было сильнее и ярче, чем реальное и зримое, земное. Я мучительно старался разобраться в этом клубке двух нитей воспоминаний.
Мне становилось до ледяного холода страшно, когда я вспоминал, где я был и что со мной сталось. От этого ужаса я закрывал глаза, закутывался с головой, чтобы не видеть явь, погрузиться в сон и, быть может, снова очутиться там, где я некогда был. Иногда мне слышался голос Старца. Я прислушивался к нему; казалось, ещё мгновение – и я снова его увижу. Но в это время раздался стук в камере и извлёк меня из забытья…
Часовой принёс суп. Есть мне хотелось, и запах манил меня, а брал в рот – не шло. Ел через силу… Одолел рисовый суп и тут же почувствовал такую страшную боль в желудке, что у меня выступил холодный пот, и я потерял сознание.
Но всё прошло, не суждено мне было умереть.
Я старался как можно больше спать, не видеть, не слышать и не сознавать окружающего. Я был слаб, но я и не хотел снова быть здоровым, выйти и увидеть свет. Мне хотелось уйти туда, где я некогда был, но все мои усилия были напрасны.
Когда я от слабости или скорби засыпал или впадал в оцепенение, я тотчас же видел, как я покидаю тюрьму, и видел всё совершенно ясно, не похожим на сон.
И я не ходил по городу, а витал над ним, легко парил, садился на крыши домов… и всё уверял себя, что – это не сон.
Видел людей внизу и думал, как они относятся к тому, что я летаю? Порой поднимался так высоко, что садился на облако и смотрел вниз на крошечные дома и нитки дорог… Ходил на кладбище, бродил по берегу моря, но всегда внутренне чувствовал, что я не свободен и должен возвратиться на то место, где лежал.
Всё это было так реально и отчётливо, что, когда я пробуждался, мне казалось, что я только что сюда вернулся.