— Нет, правда, я не могу говорить о деле, которое буду судить.
— Признайся, цель всех этих обвинений — побольнее ужалить Сенат.
— Все свои вопросы ты должен адресовать Лабинию.
— А я адресую их тебе.
— Хорошо, если ты настаиваешь. Я бы назвал это напоминанием Сенату, что если он будет продолжать унижать достоинство жителей, убивая их представителей, то убитые будут отомщены, сколько бы времени на это ни потребовалось.
— И ты серьезно полагаешь, что сможешь укрепить достоинство людей, терроризируя беспомощного старика? Я только что видел Рабирия. Он уже ничего не соображает — слишком стар. Даже не понимает, что происходит.
— Но если он ничего не понимает, то его невозможно терроризировать.
— Послушай, мой дорогой Гай, мы дружим уже много лет, — сказал после длительной паузы Цицерон (на мой взгляд, это сильное преувеличение) уже другим тоном. — Могу я дать тебе дружеский совет, как старший брат младшему? Тебя ожидает блестящая карьера. Ты молод…
— Не так уж и молод. Мне сейчас на три года больше, чем было Александру Македонскому, когда он умер.
Цицерон вежливо засмеялся; он подумал, что Цезарь шутит.
— Ты молод. У тебя очень хорошая репутация, — продолжил он. — Зачем рисковать ею, вступая в подобную конфронтацию? Дело Рабирия не только настроит людей против Сената, его смерть будет пятном на твоей чести. Сегодня это может понравиться толпе, но завтра все разумные люди отвернутся от тебя…
— Ну что же, я готов рискнуть.
— Ты понимаешь, что, как консул, я буду обязан защищать его?
— Это будет твоей роковой ошибкой, Марк… Если позволишь, я тоже отвечу тебе как другу: подумай о тех силах, которые выступят против тебя. Нас поддерживает народ, трибуны и половина преторов. Даже Антоний Гибрида, твой коллега консул, на нашей стороне. И с кем же ты останешься? С патрициями? Но они тебя презирают. Они выбросят тебя, как только ты перестанешь быть им нужен. На мой взгляд, у тебя есть только один выход.
— И какой же?
— Присоединиться к нам.
— Ах вот как, — у Цицерона была привычка держать себя за подбородок, когда он над чем-то размышлял. Какое то время он смотрел на Цезаря. — И что под этим подразумевается?
— Тебе надо поддержать наш закон.
— А что взамен?
— Я и мой кузен можем найти в своих сердцах некоторое снисхождение по отношению к бедняге Рабирию, принимая во внимание его нынешнее состояние. — Тонкие губы Цезаря растянулись в улыбке, однако он продолжал пристально смотреть в глаза Цицерону. — Что ты на это скажешь?
Прежде чем тот успел ответить, в дом вернулась жена Цезаря. Некоторые говорили, что Цезарь женился на этой женщине, которую звали Помпея, только по настоянию своей матери, из-за связей семьи Помпеи в Сенате. Однако из того, что я увидел в тот день, я понял, что ее преимущества лежат в более земной сфере. Она была значительно моложе мужа, около двадцати, и холодный воздух, подрумянив ее щеки и шею, добавил блеска ее большим серым глазам. Она обняла своего мужа, прижавшись к нему всем телом, как кошка. Затем набросилась на Цицерона, хваля его речи и утверждая, что прочитала даже сборник его стихотворений. Мне пришло в голову, что она пьяна. Цезарь смотрел на нее с изумлением.
— Мама хочет тебя видеть, — сказал он ей, на что она надула губы как ребенок. Тогда Цезарь скомандовал: — Давай, давай! И не делай кислого лица. Ты же знаешь, какая она. — И похлопал ее по заду, подталкивая в нужном направлении.
— Вокруг тебя так много женщин, Цезарь, — сухо заметил Цицерон. — Откуда они еще появятся?
— Боюсь, что у тебя создастся неправильное мнение обо мне, — рассмеялся Цезарь.
— Мое мнение о тебе совсем не изменилось, поверь мне.
— Ну так что же, мы договорились?
— Все зависит от того, что содержится в твоем законе. До сих пор мы слышали только предвыборную агитацию типа «Землю безземельным!», «Еду голодным!». Мне нужны подробности. А также некоторые уступки.
Цезарь не ответил. Его лицо ничего не выражало. Через какое-то время молчание затянулось настолько, что это стало неудобным. Цицерон вздохнул и повернулся ко мне.
— Темнеет, — сказал он. — Нам пора идти.
— Так быстро? И вы ничего не выпьете? Позвольте я вас провожу. — Цезарь говорил со всей возможной любезностью — его манеры всегда были безукоризненны, даже когда он приговаривал человека к смерти.