Земля, земля наших отцов, святая земля, теперь будет свободной.
Песня, песня победы звучит, скоро увидим свободную Эстонию.
Несколько лет назад, было это году в восемьдесят восьмом, по деревне слонялись ватаги молодежи, горланили песни, и какой-нибудь малолетка чирикал: «Я эстонец и им останусь, коль эстонцем меня создали», другие смеялись, длинноволосый гордо тряс своими патлами.
Алиде только что вышла из магазина, еще слышен был костяной звук счетов, голодно скрипнули дверные петли, она остановилась, чтобы потуже затянуть платок, поставила сумку с хлебом на землю. Заслышав первые куплеты, она тут же спряталась за угол магазина и, когда группа прошла мимо, посмотрела ей вслед. Ее раздражение было настолько сильным, что она забыла сумку с хлебом за углом и вспомнила о ней уже на полпути к дому. Что они о себе воображают? Как осмеливаются на публичные выступления? Что у них в голове? Или это была просто зависть, крывшаяся за ее нахмуренными бровями и взволнованно дышащей грудью?
Голос, певший за окном, был молодым, немного похожим на голос Ханса, каким он был во времена Республики Виру, когда она впервые увидела его.
Прежде чем его песня была спета. Прежде чем его двухметровая и статная фигура сгорбилась, кости перестали быть гибкими, щеки запали и прекрасный певческий голос смолк. Давайте, сопляки, пойте еще! Она с удовольствием послушает.
И вспомнит Ханса, своего красивого Ханса. Она улыбнулась в темноте. Ханс пел когда-то в хоре. До чего же красиво он пел! За работой в поле, летним днем, когда он возвращался домой, песня предупреждала о его появлении и заставляла серебристые вербы радостно шелестеть, в такт им шумели кроны яблонь. Сестра необычайно гордилась им. Ее муж! И еще она гордилась тем, что во время службы в армии его избрали в охрану Парламента. Туда выбирали лишь спортсменов и мужчин высокого роста. Этим гордился и сам Ханс, простой деревенский парень, а вот, поди ж ты, отобрали в охрану Парламента!
1991, Западная Виру
АЛИДЕ НАХОДИТ БРОШКУ СЕСТРЫ И УЖАСАЕТСЯ
Как-то Вольдемар, старый друг Мартина, мужа Алиде, зашел в гости после того, как она провела в одиночестве несколько месяцев. Хису, издали его почуяв, начала лаять. Алиде вышла во двор, Хису выбежала за ворота, и вскоре за серыми кольями изгороди показался такой же серый худой мужчина, который плелся к их дому, волоча велосипед. В высохшем рту поблескивало украденное в прежние времена золото. Его ввалившиеся щеки будто вытянули лицо. Раньше Волли всегда все возглавлял, стараясь непременно быть первым. Алиде хорошо помнила, каким Волли был — пузатым, с пухлым подбородком, и как он проносился мимо стоявших в очереди, кичась званием ветерана. Ненавистью горели глаза очередников, они пытались ухватить его за ноги. Но никто никогда не смог даже коснуться его сапог, какой бы длинной ни была очередь, так как ноги его в то время были сильными и толстыми. Он мог в один миг переступить порог и оказаться внутри любого магазина, оставив позади себя большое облако ненависти. После посещения Волли и подобных ему на прилавках оставались лишь крохи. Если ей случалось стоять в очереди, мимо которой шагал Волли, она старалась съежиться и уменьшиться в размерах, чтобы он не заметил ее и не поздоровался, чтобы никто в очереди не заподозрил, что она знает этого человека. После приветствия Волли ее выбросили бы из очереди, стали бы пихать локтями. Откормленные бока Волли они не могли достать. Теперь же Алиде бодро встретила его, угостила травяным чаем, они поболтали о том о сем. Потом Волли вдруг сказал, что его, возможно, скоро пригласят в суд. Шок от удивления был настолько сильным, что на мгновение она будто ослепла.
— Всевозможную ложь придумывают. Может, и у тебя придут обо мне спрашивать.
Волли говорил совершенно серьезно, всему пришел конец. Прошлому — прошлое. Зачем они только мучают старых людей?
— Все мы действовали по приказу. Мы считались хорошими людьми. А теперь вдруг стали плохими, я не могу этого понять, — покачал головой Волли и начал ругать правительство Ельцина и неблагодарность молодых, которым они построили хорошую страну.
— Теперь все поставлено на карту, разве это справедливо, а?
Алиде как бы не слышала жалоб Волли. Она думала о том, что надо снова что-то придумывать, выживать, приспосабливаться, хотя уже не осталось сил, сколько можно! Волли собрался уходить. Алиде оглядела его. Руки дрожат, ему приходилось держать кофейную чашку обеими руками, и в них таился страх, даже не в тусклом взгляде и не в сморщенном лице, а именно в руках. Может быть, еще в уголках рта, который он то и дело вытирал платком скрипучими костлявыми пальцами. Ее затрясло. Он теперь слабый, и это рождало в ней раздражение и желание ударить его, как следует избить, отходить тростью по спине и по бокам! Или нет, песочным мешком — следов не останется.