Из цикла «шум земли»
«Потому что я смертен…»
Потому что я смертен. И в здравом уме.И колеблются души во тьме, и число их несметно.Потому что мой разум прекращается разом.Что насытит его, тем что скажет, что я не бездушен,если сам он пребудет разрушен, —эти капли дождя, светоносные соты?это солнце, с востока на запад летяи сгорая бессонно?Что мне скажет, что дождь – это дождь,если мозг разбежится как дрожь?
Так беспамятствует, расщеплено, слово, бывшее Словом,называя небесным уловом то, о чём полупомнит оно.
Для младенческих уст этот куст. Для младенческих глаз.До того, как пришёл Иисус. До того, как Он спас.Есть Земля до названья Земли, вне названья,где меня на меня извели, и меня на зияньеизведут. Есть младенческий труд называнья впервые.
Кто их создал, куда их ведут, кто такие?
Усомнившись в себе, поднося свои руки к глазам,я смотрю на того, кто я сам:пальцы имеют длину, в основании пальцев – по валуну,ногти, на каждом – страна восходящего солнца,в венах блуждает голубизна.
Как мне видеть меня после смерти меня,даже если душа вознесётся?
Этой ночью – не позже.Беспризорные мраки, в окно натолпившись, крутя занавеску, пугая
шуршаньем, бумагу задевая, овеют дыханьем дитя.Дитя шевельнёт губами.Красный мяч лакированный – вот он круглит на полу.
А супруги, разлипшись, лежат не в пылу, и пиджак обнимает вуглу спинку стула, и масляет вилка на столе, и слетают к столу
беспризорные звуки и мраки, и растут деревянные драки веток вкомнате, словно в саду.
А бутылка вина – столкновенье светящихся влаг и вертящихся сфер,и подруга пьяна, и слегка этот ветер ей благ – для объятий твоих,например. Покосится страна и запаянный в ней интерьер.Вот вам умное счастье безумных, опьянение юных и вдох для достаниядна.
Одинокая женщина спит-полуспит. Если дом разобрать, то подушкависит чуть пониже трубы заводской, чуть повыше канавы. Станетхолодно пуху в подушке. Спит гражданка уснувшей державы, коченеяв клубочке, как сушка.Ты пейзаж этот лучше закрой.
Ночь дерева, каторжника своих корней, дарит черномастных коней,разбегающихся по тротуару.Ночь реки, шарящей в темноте батарей, загоняет под мост отарузолоторунных огней.Ночь киоска, в котором желтеет душа киоскёра.Ночь головного убора на голове манекена.Ночь всего, что мгновенно.
Проживём эту ночь, как живут те, кто нищи. Разве это не точныйприют – пепелище? Что трагедия, если б не шут, тарабанящий в днище?
Вот почему ты рвёшься за предмет, пусть он одушевлён, – чтобнищенствовать.Там, где пройден он, к нему уже привязанности нет.Две смерти пережив – его и в нём свою, – не возвращай земного ликатого, кто побеждён, как Эвридика. Для оборотней мёртв его объём.Лишь ты владеешь им, когда насквозь его прошёл, твои края не те, гденищенствуют вместе или врозь, – но нищенствуют в полной нищете.
Здесь расстаются, нервы на разрыв испытывают, ненависть вменив вобязанность себе для простоты, здесь женщина кричит из пустоты летвпереди.Печальнейший мотив.А более печального не жди.
Старушечьи руки, и рюмочка из хрусталя, и несколько капельпустырника, и опасенье, что жизнь оборвётся вот-вот, но ещё, веселя,по капле даётся, и вкусно сосётся печенье. И крылышки моли изшкапа летят, нафталя.
В большую глубину уходит кит, чернильной каплей в толщу океанаопущена душа левиафана, полночная душа его не спит.Он с общим содержаньем столь же слит, сколь форма его в миреодинока, и, огибая континент с востока, – уходит, как чутьё ему велит.
И высится в море терпенье скалы, осаждённой таким неслыханным ветром морским, что слышится ангелов пенье.
И разум упорствует, противоборствуя тьме. Но тотчас, из хаосавыхвачен самосознаньем, он хочет бежать бытия и вернуться к зиянью,подобному небу, когда оно ближе к зиме.Бедняжливый узник в своей одиночной тюрьме страстей, он расхищенна страхи, любовь, покаянье, и нет ему выбора – только принятьумиранье всего, что он слышит, принять его в ясном уме.
«Я верил в бога Ра…»
Я верил в бога Ра,я богоравным был,пока в ладье я плыл,пока сиял он дивно,пока я неотрывновесь день за ним следил.