Богдана Ивановича совершенно не интересовал секс. Поначалу Татьяна забавлялась: шутка ли, их так долго учили кувыркаться в постели, чтобы спихнуть мужику, которому подобное вообще не нужно. Потом удивлялась: он смотрел на нее как на объект искусства, а не на пошлый кусок мяса. Любовался, но не хотел наложить лапищи. Это… поднимало настроение. А потом ей оставалось лишь поражаться, как можно так сильно желать впиться губами в того, кто никогда на поцелуй не ответит. Пожалуй, безответность сперва и делала его безопасным объектом любви, удобнее прочих. А потом она же и превратила его в опаснейшего из всех. Татьяна согласилась бы и сгореть ради призрачной надежды, что он заметит.
А еще он был красив. Не попсовой смазливой красотой, но холеным обаянием взрослого мужчины. К тому же он честен, рассудителен и до безумия надежен. И так любил своего сына, словно и вправду сохранил крупицу человеческого.
И черти. Серьезно, порой Татьяне казалось, будто в глазах патриарха пляшут черти. Вроде бы зануда-интеллигент, всегда знаешь его реакцию, как вдруг искра – и он творит настолько безумную фигню, что окружающим и не снилось. Зачем искал ее? Так скучал по Марго? Зачем повадился вместе пить? Зачем ему эти беседы с непутевой русалкой? Не было ответа. Только дорогой виски, дорогая мебель и лучший вид в городе. И пытливые болотные глаза с чертями в глубине – того и гляди затянут, украдут душу, и не вернешься.
И никакой надежды. Марго говорила, что в любой ситуации есть выход, главное – хорошенько поискать. Татьяна старела. Пока это было не так заметно, но пройдет еще десяток-другой лет – если она вообще столько протянет – и ее определенно выпрут из его частного собрания предметов искусства. Какой станет жизнь, когда интерес вампира схлынет, когда он пойдет дальше, оставив ее умирать? Татьяна не знала. Наверное, будет больше слез. И смутной надежды: лишь бы солнце над ним никогда не взошло! Единственное, чего боялся всесильный патриарх и что могло навредить ее воробушку, – упрямое, неумолимое солнце. Вот и зонт все так же таскает с собой. Если бы и из этой ситуации был хоть какой-то выход…
Постойте-ка. А что, если?..
Глава 17. Свой-чужой
– С ней точно все будет в порядке?
– Дорогой, ты излишне драматизируешь. Морковке досталась самая большая на свете семья, и за ней присмотрит сам знаешь кто. Нет ни малейшего повода для беспокойства.
– Но она же практически ничего не знает о мире!
– И замечательно. Меньше предрассудков.
Гроза за окном и не думала сбавлять обороты, словно пытаясь заработать звание если не тайфуна, то уж шторма точно, а Гена лежала на верхнем ярусе кровати и сверлила взглядом потолок. Свет не включала – дурацкие лампы-солнышки наводили на мысли о детсаде для умственно отсталых, и первое время она вообще поверить не могла, что им реально придется жить в такой идиотской обстановке. Люстра бесила. Облака на голубых стенах бесили. Бесило все.
Особенно факт, что тот странный, чудной уродец – ее дядя, родной брат матери. Бред какой-то. Они ж вообще не похожи! Мама, конечно, тоже была невысокой, но при этом мягкой, милой, с красивой улыбкой и роскошными локонами. Этот – Гена совершенно не хотела называть Игоря по имени – этот же был страшен как смертный грех и явно не особо счастлив, словно сама жизнь написала на нем: «Неудачник». Гену это радовало. Успеха он не заслуживал.
Свое детство Евгения помнила довольно смутно. Мама раз за разом бралась объяснять произошедшее, но часть событий девочка не могла понять в силу возраста, а другая за годы смазалась в памяти. Кажется, когда родители только начинали встречаться, открыто протестовал лишь мамин брат, остальные просто ждали, что с глаз Михаила – отца Гены – спадет пелена влюбленности. Мол, молодой еще, не нагулялся, это все несерьезно, а девок на сеновал таскать – так мужик же, чего с него возьмешь? Жареным запахло довольно быстро – отец отказывался ограничиваться совместными ночами и активно пытался стать законным супругом. Сначала подчиненные медведи похихикивали – ничего себе, как торкнуло беднягу! – а после пришли в ужас. Потапов на полном серьезе размахивал какими-то старыми актами и выписками о браках оборотней с людьми и настаивал на своем. Стая единогласно воспротивилась. Прочие оборотни – волки, лисы, даже бобры! – тоже. Михаил потребовал рассудить дело у Древних, и впервые за много лет созвали вече с самым старым из живущих перевертышей во главе. Судьбу Гены и ее родителей вершила Альма Диановна.