Как было вырваться, как — из тьмы, из глухого протяжного звона... Выбраться, выбраться, но как... Скалу прорезала тесная расселина, над ней светлел мир — не для него... Надо выбраться, вылезти как-нибудь... Сначала просунул руку, прижался щекой к туго взбухшему мускулу, подтянулся Зе, подобрался, увы, не втиснулся в узкую щель, подался назад, но и это далось с трудом, ободрала плечо обхватившая его скала. Зе сжался, нещадно стиснутый, медленно сполз, и что-то страшное, непонятное окутало его, лилово-бурое, поволокло вниз; над ним в расселине был мир, беспредельный, озаренный благостным светом... И снова рванулся вверх зажатый скалой вакейро — в округлой щели над ним сияло небо... Камень тяжко, грозно давил, душил... Опустил голову — передохнуть. Как темно было под ним! Не ощутил покоя, все в нем дрожало, распирало его, разрастался он от света, хоть и закрыл глаза, раздавался вширь... И снова потянулся вверх, упираясь в каменную стену пальцами ног и притиснутыми к бокам локтями, обдирая тело, и почти выкарабкался — в каких муках! Сквозь сомкнутые веки проник пепельный, белесый утренний свет... До нестерпимой боли вжавшись плечом и боком в неумолимую, неподатливую стену расселины, вызволил одну руку — с трудом, но вынес наружу... Онемевшими пальцами хватался он за вольный, вешний воздух, счастливо ласкал невидимый воздух, жмурясь, всему телу давая ощутить блаженную отраду, — как хотелось вырваться, все в нем стремилось вверх, ввысь! Вздрогнул Зе, простонал и открыл глаза — он лежал в своем прохладном доме, воздев руку. Вы были в вашем белоглинном доме, Зе, а в дверном проеме синела река, вечно новая, текуче-плавная, водообильная... И великий пастух встал; не опуская руки, вышел наружу — было утро... Дивное было утро, Зе...
— Ничего не понимаю, ничего, Доменико, улыбайся, — шепотом напомнил Петэ-доктор, отойдя от дома на безопасное расстояние. — Что они замышляли что-то, это я сразу смекнул, проверив у больного пульс... Странно, очень странно, что Ригоберто принимал участие в этой истории.
— Почему?..
— Потому что не марает рук мелкими делами.
К ним подходил галантный, вежливый Габриэл — ах как он был одет!
— Что нового, Петэ-доктор, все ли хорошо в наших бедных пределах?
— Все, все хорошо, мой Габриэл.
— Приятно слышать. А ваш милый спутник, умеет ли он хранить язык за зубами?
— Не сомневайся, мой Габриэл!
— Слово не птица, знаете ли, — напомнил чернявый Габриэл, осторожно снимая с плеч длинный золотистый женский волос. — Выпустишь — не поймаешь.
— Конечно, мой Габриэл.
— И поговорка: «Знают двое — знают все» — не содержит истины. Согласны, господин Петэ?
— Да, вы абсолютно правы.
И когда, снова набросив длинные накидки-щиты и надев маски, они отошли от Габриэла подальше, Петэ-доктор сипло проговорил:
— Ничего не понимаю. Не понимаю, кому нужна была его жизнь...
— Чья жизнь?
— Того, что убили. Безродный был, бедняга, милостыней кормился, его и оплакать некому... Как он осмелился поднять руку на Ригоберто... Видимо, не знал, что на тахте Ригоберто лежал... Я и то не сразу догадался, кто изображал больного: усы наклеил, бороду, шрам на лбу прикрыли полотенцем...
— А тот... второй...
— Родич? О, у него обширная родня, вся Камора сойдется на похороны. А вообще непонятно, как мог человек, которому пять ножей всадили в горло, убить кого-то...
— Как?.. Вы не... — изумился Доменико, судорожно глотнув слюну. — Вы не заметили?
— Чего не заметил, Доменико? — Петэ-доктор остановился.
Две маски безмолвно и бессмысленно уставились друг на друга.
— Родича больного убил косой каморец — полоснул ножом по горлу.
Петэ-доктор быстро зашагал дальше, шепча:
— Я ничего не слышал, ничего не слышал... Улыбнись, улыбнись, Доменико, я ничего не слышал...
А потом, когда они сдали накидки-щиты и маски начальнику охраны у распахнутых чугунных ворот и отошли на безопасное расстояние, доктор сказал:
— Разобрался, кажется, если не во всем, то хотя бы кое в чем. Они не решились прямо свести счеты с родичем, остерегаясь последствий, и прикончили его, изобразив все так, будто бездомный убил, а бездомного привели убить больного — якобы по поручению Ригоберто или нашего Габриэла. Улыбайся.
— Но его самого зачем убили, он при чем?
— А при том, что у нас, в этом городе, никто никому не доверяет... Наше присутствие они использовали двояко — во-первых, при виде нас бездомный убедился, что ему действительно больного надо убить, с больным легко разделаться; во-вторых, в случае чего нас призовут в свидетели — подтвердить, что их друга убил бездомный.