Скрывая смущение, женщины придали себе чрезмерно суровый вид.
— Вы... к нам? — спросил Жоао.
— Нет... Ненадолго, — ответила одна из женщин, одетая роскошнее других, в таинственно прозрачной вуали, на ее обтянутых перчаткой пальцах сверкали кольца, высокий воротник подпирал подбородок, так что вид у нее был строгий, однако не в меру длинный разрез платья при каждом шаге обнажал белоснежную ногу. — Мы в гости пришли.
— В гости?!
— Да... Знаете... Как бы вам сказать... всех нас интересует один... Не поймите нас дурно, но мы очень хотим... нам нужно...
— Что вам нужно? — ничего не понял Жоао.
— Нас интересует один человек, мы все хотим видеть одного... Если б вы знали... — затараторила другая женщина — с серьгой почему-то в одном ухе! — Ужасно жарко. Дороги здесь кошмарные, перед Лолитой ящерица выскочила.
— Сидели б дома, раз боитесь ящериц...
— Мы бы сидели, но тот, кто нам нужен, не приезжает больше в Город ярмарок, и мы сами пришли к нему...
— Кто он...
Женщины засмущались, кроме той, что была в строгом платье с длинным разрезом, — она высокомерно расхаживала поодаль.
Потом одна из них сказала:
— Мы сестры Мануэло.
А женщина с вуалью подтвердила:
— Да.
— Во-от оно что-о, — протянул, кривя губы, Жоао.
Но тут разоткровенничалась женщина в платье с глубоким вырезом:
— А я не желаю лицемерить, подобно вам, и ничуть не стесняюсь признаться, что люблю его.
— Что тут происходит?! — прозвучало вдруг строго.
Все женщины разом притихли, оробело уставились на конселейро.
— Что вам угодно?
— Мануэло им угоден, Мануэло, братец их... — съязвил Жоао. — Говорил же я вам, конселейро, не принимайте вертопраха, что у нас с ним общего, вон поглядите, какие дамочки заявились к нему из Города ярмарок... А кто их привел? Расфуфыренный дон! Против них обоих возражал я, как в воду глядел — взбаламутили они Канудос.
— Этим женщинам не взбаламутить Канудоса, Жоао. — Мендес Масиэл разглядывал необычных гостей. — Желают побеседовать с Мануэло?
— Побеседовать — как же.
— Хватит, Жоао, возьми себя в руки. Рохас, разыщи-ка Мануэло.
А Мануэло и не чуял, что над ним нависло, — лежал себе на берегу реки, освежаясь в воде, блаженствовал на солнце.
— Как дошли, дон Диего?
— Хорошо, конселейро, я пустил в ход артистизм: сбивая его с толку, создавал впечатление, будто тайным ходом веду. Полз у меня по песку, а если приподнимал голову, я стучал по ней локтем, будто бы о свод ударяется. А для вящей убедительности песочек сыпал ему на голову время от времени. Пусть думают, что мы подземным ходом пробираемся к Канудосу!
— А женщин этих где взял?..
— Перетащив хале капрала через каатингу, не снял с его глаз повязки, так бросил на землю, а сам укрылся, дожидаясь, когда головорезы Наволе наткнутся на него. Наконец капрала подобрали, и я пошел назад, вот тут и приметил их — топчутся у каатинги, не знают, как им,. Что мне оставалось, конселейро, простите, если виноват, очень уж молили — не устоял я. Завязал им, конечно, глаза, к тому же приглянулась мне одна и... И вообще... мог ли я, истинный кабальеро, довольствоваться прогулкой с одним лишь капралом!
Но женщины не слушали его — сам Мануэло, сам веселый вакейро, подходил к ним, они сияли, даже строго одетая приподняла тонкую вуаль. Он шел, вольный, беспечный, статный, неся благодать реки — ее прохладу; улыбался обладатель мира Мануэло Коста, и легко держала канудосская земля пастуха-бедняка... Напевая, размахивая руками, направлялся он к конселейро. И вдруг заметил женщин. Всех семерых вместе, так вот, рядом друг с другом, еще не приходилось ему видеть, порознь-то — да-а-а, ха, сколько раз, но всех вместе!.. Опешил и, ошеломленный, чуть было не пустился наутек к реке, но сообразил — недостойно бежать, не говоря уж о чем другом, да и погнаться могли... И хотя приуныл, пересилил себя, сгорая со стыда, проволочил ноги к тягостным гостьям; чувствуя и сознавая, как умаляют его стыд и смущение, вскинул свою красивую голову и так вот спросил озорно:
— А другие где, девочки?
Заулыбались канудосцы, отвернулся Мендес Масиэл, не спеша направился к реке, отошел от них и Жоао, буркнув что-то, и все, все разошлись — оставили женщин с желанным Мануэло. А он, веселый пастух, глазами впитывал не семь — семьсот источников блаженства, вспоминая кое-что, и сказал весело, оживленно: «Присядем, девочки. Будьте как дома, не подать ли стулья?» — «Нет, нет, к чему нам кресла, — отказалась строго одетая, опускаясь на землю. — Я совсем неприхотлива...» Все молчали, но молчание было таким красноречивым; в глазах шести женщин была нескрываемая любовь, седьмая, застенчивая, опустив голову, ковыряла пальцем землю, кидая на Мануэло беглый взгляд и снова терзая палец.