— Сколько?
— Четыре... Соленых огурчиков бы, хале... Авось полегчает...
У нас у всех есть своя река, а уж у канудосцев была!
Прозрачная, ласковая, обильная рыбой, кормившая, поившая, отраду дарившая, вечно новая, чистая, сокровенная... Оцепенели канудосцы на ее берегу, онемели: непонятный недуг поразил реку — вся гладь ее вспухла от белесых бугорков, вся она, вся была усеяна погибшей рыбой. И когда осознали, отчего побелела река, отчего переливалась зловещей белизной, преисполнились лютого гнева, и страшное творилось с Пруденсио — на песке корчилась девочка, дочка его тихого, безответного брата, того, что остался с Того; она плескалась в воде у берега и теперь металась, вся обожженная.
— Отравили нам реку, братья, настал твой час, Пруденсио, час отмщения, — сказал Мендес Масиэл в великом гневе.
Конца не виделось белому потоку рыб, и померк взгляд у веселого вакейро, выпустил он руку Мануэлы. У Зе застучало в висках, задергалась бровь, — невольно рукой прижал; набрякли жилы на шее Иносенсио; Рохас до крови вонзил ногти в ладони, и кровь стекала из прикушенной губы Грегорио Пачеко... Угрюмо стояли выходцы из озерных селений, как в ознобе дрожали женщины, а той, одной, обезумевшей от горя, конселейро сказал:
— Не бойся, вылечу девочку. Принесите-ка глины, ты и ты... живей...
Он нагнулся, бережно поднял ребенка, прижал к груди ее пылавшее лицо.
— Пришел и этот час! Слушайте меня, братья, отвратите глаза от реки, — быстро, четко говорил Мендес Масиэл. — Три дня дал я им убраться — вышел срок. И хотя все вы, и мужчины и женщины, все тысяча четыреста канудосцев, жаждете расправиться с ними своими руками, двенадцать человек отправятся истребить бригаду — нет пока больше коней. Отряд поведешь ты, Зе. А ты, Пруденсио, взгляни на меня, ты страдаешь сильнее остальных и потому сядешь вон на ту серую клячу, иначе, знаю, не вытерпишь, перегонишь всех и погубишь их — объявишься там раньше других, всполошишь врага. Поэтому поедешь на кляче, а у каатинги пересядешь вон на того белолобого коня, самого резвого... Кто поедет еще?..
Толпой обступили конселейро, чуть с ног не свалили — яростью и мольбой пылали глаза — и внезапно так же разом отступили — прибежали посланные за влажной глиной. Конселейро нагнулся и, держа одной рукой малышку, другой прикладывал к ее обожженному тельцу влажную глину, говоря:
— Сам отберу... Ты, Грегорио Пачеко... Сенобио Льоса, Иносенсио... Это пять...
Умолк, глянув на Зе, подходившего с копьем и мечом, с двумя арканами через плечо и двумя мачете за поясом, — прирожденно гордой была осанка великого вакейро.
— Отправьте и меня, конселейро... — попросил Мануэло, и все ощутили, как сжалось сердце Мануэлы.
— Тебя? — Конселейро заколебался, помолчал, обмазывая глиной тихо стонавшую девочку. — Хорошо, Мануэло, ты шестой... — сталью звенел его голос.
Застучали копыта — все обернулись на топот: вооружившись мечом и копьем, Пруденсио уже гнал клячу к далекой каатинге.
— Ничего, нагоните, — сказал конселейро. — Путь долгий. Ты, Рохас, — седьмой... Еще трое — из озерных селений, чтоб не одни вакейро были, — ты, ты и... ты... Это десять.
— А я чем провинился? — ударил себя в грудь кулаком Жоао. — Почему меня не пускаете с ними?
— Жоао — одиннадцать.
Тут дон Диего снял свою широкополую шляпу с пером, приложил к драгоценным камням на груди и, низко склонив голову, попросил:
— Пустите и меня, конселейро... В бой я, правда, не вступлю... разве что в случае крайней необходимости... Поеду вон на том великолепном скакуне... Сами видите, никто не решается подойти к нему... А там поменяюсь с Пруденсио.
— Хорошо.
Захватив оружие, избранные торопливо возвращались из своих хижин.
— Ничего, что вас всего двенадцать, братья, главное — нагрянете неожиданно. Впереди куда более трудные дела. В живых никого не оставляйте, чем позже дойдет весть в Камору, тем больше времени выиграем. Ружья у них наверняка сложены в одном месте, увидите — все бросятся туда, но вы не подпускайте их к оружию, перережьте путь. Оружие и пули привезете на их же лошадях. Ничего другого не трогайте. Ничего. Поняли? Как выглядят пули, знаете?
Несколько канудосцев смущенно заерзали на конях. Зе отвел глаза.
— Я знаю, конселейро, отлично знаю, не ошибусь, — усмехнулся дон Диего.
— Хорошо. Как думаешь поступить, Зе...
— Постараюсь намного перегнать Пруденсио, чтоб кони успели передохнуть, пока он доберется, а потом крепко завяжу ему рот — на всякий случай, а то заорет, выдаст нас каморцам.