— Что ж, хорошо, — Мендес Масиэл с надеждой смотрел на вооруженных всадников. — Братья канудосцы, — он поднял над головой ребенка, — братья, да оградят вас ее муки от новых...
И обернулся к народу:
— Ни прощаться, ни провожать их не нужно. — И повысил голос, так как гулко застучали копыта: — Идемте, братья, продолжим работу, не то высохнет глина... А ребенка я тебе вылечу, сестра, не плачь.
Прижав девочку к груди, он уверенно повел за собой людей, а на берегу скорбной реки остались только жены уехавших, глядя на клубившуюся вдали пыль, и среди них — сильнее других побледневшая Мариам и сильнее других поникшая Мануэла Абадо-Коста.
— Два кувшина я купил — ик, с ручкой и без ручки — ик, оба разом я разбил, с ручкой и без ручки, — ик. Я рифмованные стихи люблю, — признался Чичио. — Знаешь, хале, полегчало малость. Ничего нет дороже покоя. Помните, вы подарили мне драхму? Спер кто-то. Не жалко меня, а? Неужто у меня, у бедняги, красть можно, хале?
— Ради этого пришел? — Доменико с облегчением опустился на тахту.
— Нет, нет, — испугался Чичио. — Просто так вспомнил. Начальник мой, Мичинио, сходи, говорит, к этому болвану, сними с шеи мерку, так-то вот, хале...
Доменико вскочил, вспомнил глаза: раскаленные уголья, зловеше сверкающие, свинцово грозящие чем-то. А Чичио, присев, беспечно продолжал:
— Великий человек Мичинио, великий... Самого Кадиму стукнул раз ножом. До него в нашей благословенной Каморе, многоденствия и благоденствия великому маршалу, мы в своей работе применяли устаревшие методы. Когда я хотел, скажем, убрать кого и предлагал побрататься, а тот не доверял и говорил — сначала ты отпей, я вроде бы огорчался, хотя скрывал за зубами пилюлю яда в облатке, и отпивал, а потом ловко, отработанным движением языка удалял с пилюли бумажку и мигом переправлял ее в клятвенный стакан с водой и еще улыбался ему сердечно... Плохой был метод — яд успевал попасть на язык, и меня все время тошнило, хроническим головокружением страдал, хале, трудная у нас профессия.
— Теперь у вас современные методы? — заинтересовался доктор.
— А как же! — заважничал Чичио.
— Какие?
— С ума сошли, дядя Петэ?! — возмутился Чичио. — За кого меня принимаете! Неужто всекаморскую тайну выложу вам! Не так-то все просто, как думаете, я подписку давал, хале.
— Ладно, держи свою тайну при себе, — равнодушно бросил доктор. — А новые методы сам Мичинио придумал?
— Понятно, сам. Почти все... Одно то, что он жив остался тогда, в первый раз, чего стоит! Воистину великий он человек, хале. Когда объявился в Каморе, давно это было, весь в чужой крови, сам маршал Бетанкур оглядел его, оказывается, через вырез-глазок в шторе, в восторг от него не пришел и дал знак нашему дорогому грандхалле прикончить его поскорей, а наш славный полковник Сезар — в ту пору еще начинающим холостым лейтенантом был — мне поручил побрататься с Мичинио. Вошел я тогда к Мичинио, хале, а он глянул на меня строго, страшно так, как умеет, и сразу догадался обо всем, схватил за челюсть, стиснул и живо заставил меня выбросить пилюльку яда, во как! Великий он человек...
— А почему его потом не убрали?
— А вы б хотели, чтоб убрали? — Глаза у Чичио недобро сузились.
— Что ты, что ты, — доктор замахал обеими руками. — Удивляюсь просто...
— Во-первых, разве удалось бы нам после того, а? Издеваетесь, хале? — оскорбился Чичио. — По сей день ведь живой, где-то в Каморе он сейчас, а потом, во-вторых, с какой стати пускать было его в расход, благодарить следует — всех жагунсо скрутил в бараний рог, взял их в железные руки, хале! И полковник очень его ценит, а как не ценить! — Чичио оживился. — Его руками убирает самых трудных. Мичинио за деньгами и чинами не гонится; кроме дела, ничем не интересуется, а к своему делу у него большое призвание. Подойди-ка, обмерю шею.
— Нет, — хрипло вырвалось у Доменико, в горле у него пересохло, но вода из дрожащего в руке кувшина не уняла жажды, неприятным холодком стекла по гортани в самое нутро.
— Как хотите, — равнодушно сказал Чичио. — Только не любит он менять решения, сам придет, своими руками снимет мерку, так-то, хале.
Встал бедняга, обнажил шею, и Чичио умело, аккуратно накинул на нее блестящий шнур, быстро снял и, завязав на нем узелок, сунул за пазуху.
— Драхма — хорошо, конечно, а две драхмы было б лучше, как парочка рифм.
В бригаде нападения не ждали.
Лейтенант Наволе сидел в пестрой палатке в чем мать родила, припав татуированной спиной к покатой стене и взбугрив ее собой. Вялый, обмякший от жары, тяжело отдуваясь, он лениво потягивал воду с сиропом, барабаня пальцами по голому животу, и мечтал о своей обожаемой Сузи. У входа во вторую палатку, где лежали ружья, два каморца на корточках азартно играли в кости. Остальные солдаты в исподнем рыскали вдоль каатинги — большинство прощупывало песок ногами, более прилежные ползали на четвереньках, а кое-кто орудовал шестом — втыкал его в песок насколько мог: бригада искала ход под каатингой. Два каморца, намертво вцепившись в крепко вбитый шест, кряхтя и сопя, делали вид, будто втыкают его поглубже, а на деле один из них ловко выуживал у приятеля деньги из потайного кармана, а тот вроде бы не замечал — в кармане у него фальшивая была драхма, и он уже смаковал, как донесет вечером Наволе на своего дружка, представит его фальшивомонетчиком. Оба горячились, правда, в меру. Несколько каморцев топтались возле товарища, легкомысленно приблизившегося к каатинге,— из его истерзанной спины лилась кровь, а каморцы торговались с ним о плате за перевязку. «Восемьдесят грошей даю, чего вам еще, минутное дело, мерзавцы!» — возмущался пострадавший, постанывая; внезапно глаза у него полезли на лоб, челюсть отвисла. И в тот же миг одиннадцать с силой брошенных копий пригвоздили его к земле заодно с десятью другими каморцами — из зарослей каатинги вынеслись на конях канудосцы, божьей карой обрушились на бригаду; неотвратимо, мстительно опускались мечи на каморцев — стоявших и ползавших, с шестами и без шестов искавших потайной ход, а Пруденсио уже мчал белолобого коня к яркой палатке, смекнул, что там командир бригады, ветром летел он, воздев меч, и, если попадался кто на пути, разом опускал его... Ко второй палатке, где было оружие, подлетел Зе Морейра, надвое разрубил одного игрока и снес голову другому; а Пруденсио осадил взвившегося коня, сорвал с лица повязку и, исторгнув страшный клич, опустил меч на бугрившуюся стену палатки. Каморцы бежали к палатке с оружием и падали, сраженные мечами, плашмя растягивались на песке; зоркие глаза Иносенсио приметили каморца, тихонько отползавшего в сторону, он живо разрубил башку сообразительному каморцу, как и многим другим, и уткнул носом в песок. Кто-то вскочил к Рохасу на коня и впился седоку в затылок зубами, но вакейро не оборачиваясь опустил занесенный меч за спину и зарубил каморца — очень уж необычно прикончил его. И даже потом не обернулся, не поинтересовался — кого зарубил, только потирал рукой укушенное место, снова и снова опуская беспощадный меч на каморцев... Обеими ручищами заносил меч Жоао, и горе было подвернувшемуся... Кое-кому из каморцев удавалось добраться до палатки с оружием, но там на вороном коне их поджидал Зе Морейра. А дон Диего, пересев на клячу, деловито следил со стороны за истреблением каморцев: «Молодчина, Грегорио... О Пруденсио, это уж слишком... Ого, каков Сенобио!..» Пруденсио что-то приметил далеко в лесу, лихорадочно подхватил копье вместе с пригвожденным к песку каморцем, тряхнул им, сбрасывая тело, и поскакал к лесу — там за деревьями укрывались каморцы, охранявшие коней; пуля одного из них, пущенная в Пруденсио, угодила в плечо Рохасу, миновала Пруденсио и пуля другого... и — вообразите! — сразила коня под Рохасом, рухнувший конь придавил ногу седоку. Оцепенело следили канудосцы за Пруденсио — скакать на помощь не имело смысла, вмиг должно было все решиться; и тут один из двух каморцев, осознав, что не успеет перезарядить ружье, всадил свой узкий нож товарищу в спину — так, чтоб видел Пруденсио, — и с поднятыми руками двинулся ему навстречу, льстиво улыбаясь, но копье Пруденсио пошло в оскаленную пасть каморца и прибило его к стволу дерева.