— Дайте повешу.
— Нет, нет, зачем... — женщина заволновалась.— Очень прошу, очень...
— О чем, сударыня? — От удивления Доменико выразился на манер краса-горожан.
— Было раз, какой-то вроде вас говорил вежливо, а потом вдруг влепил мне оплеуху. Вы не... а-а? Пожалуйста, прошу вас.
— Не бойтесь, что вы!
Женщина робко подошла совсем близко, заглянула ему в глаза и поняла — не врет он, и осмелела, заважничала, сказала с сознанием своего превосходства:
— Что, стыдишься, мальчик?
— Нет, — он отвел глаза. «Эх, и она, видно, порядочная дрянь». — Чего мне стыдиться — вор я, что ли, украл чего... — растерялся и заговорил по-деревенски.
— Ладно, нечего терять время, — сказала женщина деловито, вешая плащ, и плюхнулась на тахту — проверяла, наверное, прочная ли. Встала кокетливо, выглянула в окно и не оборачиваясь кинула Доменико: — Ты славный, да, славный, шлепанцы не найдутся? Измучилась в туфлях, ужасно жмут... Так вот, за день берем полдрахмы, за сутки — драхму. Если захочу побаловать тебя, красавчик мой, — две драхмы, а дашь четыре — в любой час прибегу, только свистни, в течение месяца, считая и этот день. Устраивает? — Взглянула на него и похолодела — им снова овладел таившийся в нем хмель, он пренебрежительно кривил губы, слегка покачиваясь, потом, налил себе, выпил.
Неторопливо, спесиво приблизился к ней, в кармане отсчитал четыре драхмы, ухватил ее руку и, вывернув ладонью вверх, вложил в нее деньги, смерил с головы до пят — умаленную, прибитую его взглядом, надежно купленную, приобретенную в собственность. Ошеломленная женщина кинула драхмы на стол:
— Не надо, не заслужила пока.
— Заслужишь, — заверил Доменико. — Заслужишь, куда денешься.
— Никуда, — покорно согласилась женщина.
О, как высокомерно оглядывал он убогое лицо, жалкое: брови почти догола выщипаны и тонко дорисованы углем, глаза — в темных провалах, и захмелевший скиталец насмешливо отметил:
— А видик у вас, сударыня, неважнецкий...
— Что делать, — женщина потупилась. — Вчера ночью двое пьяных попались... Так мучили, так терзали, чуть на тот свет не отправили.
— А ты что думала, — назидательно пояснил Доменико. — Хочешь денег — терпи.
— И денег не дали, у меня еще отняли, — горестно проговорила женщина, не поднимая головы. — Сорок грошей осталось у меня.
— Разживешься сейчас, четыре драхмы получишь, — самодовольно бросил Доменико.
Женщина неуверенно улыбнулась.
— Ты хороший... — И разошлась — указала пальцем на кувшин: — А мне можно? Никогда не пила, не пробовала даже, интересно, какое оно на вкус...
— Не пробовала? — строго переспросил Доменико.
Женщина смутилась.
— Пробовала... Каждый день приходится.
— И много приходится?
— Сколько одолею.
— Чего же обманывала?
— Не знаю, ни с того ни с сего.
— Ни с того ни с сего и вино не пьют, — изрек Доменико.
— Воля ваша.
Доменико прошелся по комнате раз-другой, сказал властно:
— Скинь с себя это, — и пренебрежительным жестом уточнил, что именно.
— Сейчас.
Он насмешливо следил за женщиной, но она так живо разделась выше пояса, что Доменико помрачнел.
— Подойди.
Женщина подошла.
Большие дряблые груди грузно провисали к животу.
— На что это похоже, не стыдно? Сколько тебе лет?
— А не все равно? — Женщина глядела в сторону.— Какая есть — есть.
Но не вызвала у него жалости. Наоборот, пробудила горечь. И накатила злость на всю Камору, на всех каморцев за издевательства, унижение, оскорбление, страх — и вот овцой стояла перед ним одна из них, он мог отыграться, поизмываться, и жажда мщения взметнула его руку — давай, давай! — пальцы его грубо схватили грудь женщины, и, заглядывая ей в глаза, он все сильней стискивал плоть, спросил:
— Больно?
— Нет пока.
— А теперь?
— Немного...
Изо всех сил сдавил грудь.
— А так, та-а-ак? Говори!
— Скажу, как пожелаете.
— Правду скажи.
— Больно... очень, страшно больно.
— Хорошо-о-о, — Доменико просиял, выпустил грудь. — Давай ложись. Постель в сундуке, вон там. Как следует стели, барахло свое брось на пол, не вздумай класть на стул, слышишь?
— Да, слышу...
Высокомерно отвернулся от нее; неясный тягостный скрип, смутно достигавший сознания все это время, шел, конечно, с улицы. Заплетающимся шагом подошел к окну, небрежно откинул штору — в глаза бросилось что-то серое, громадное, до того странное — не сразу разобрал, не сразу понял, что это было; беззаботно мурлыча, всмотрелся получше и... судорожно вцепился руками в решетку — на больших повозках в Камору ввозили остатки бригады.