На обратном пути, в густевших сумерках, время от времени с сомнением уставлялись друг на друга, глаза Чичио липли к мешочку с драхмами. Ночью, выбрав для ночлега место посуше и улегшись, постепенно отползали и стороны — сначала осторожно, незаметно, потом, вскочив и низко пригнувшись, разбегались в противоположные стороны, сторонясь друг друга во тьме; утром, не выспавшись, якобы озабоченно интересовались: «И ты не нашел воды?..» Вопрос, что и говорить, придумал Чичио, а родники и колодцы были на каждом шагу. Если попадался булыжник, каждый на цыпочках обходил его, не сводя глаз с попутчика. Но Чичио приходилось труднее: он быстро прикончил свои припасы и, голодный, даже мечтать не мог о жареном и пареном — истекал подступавшими слюнками. У Доменико слипались веки — которую ночь не смыкал он глаз, подремывая урывками. И однажды утром Чичио указал ему на что-то неясное позади них, подтолкнул его, и оба укрылись за деревьями у обочины.
На большой арбе, запряженной буйволами, сидел седой глыбоподобный человек, впереди арбы шла отара овец, сзади привязан был бык, а на самой арбе громоздились огромные клетки с домашней птицей — курами, индейками, гусями. Все это медленно приближалось к ним. Чичио возбужденно потирал рукой живот, строя планы, и наставлял Доменико, лихорадочно следя за арбой:
— Слушай хорошенько, скажем ему, будто овцу хотим купить, и дадим на время драхму. Я поговорю с ним, поболтаю — увидишь, как понравлюсь, знаешь же мой сладкий язык, хале, я медоточивый. А когда посадит нас на арбу, притворюсь — это я здорово умею — будто ногу натер, не откажет, деревенский он, поможет.
— Нет, не пойду на это, — сказал Доменико сонно. — И на драхму не убавлю тысячу.
Чичио усмехнулся:
— Когда я сказал — убавим?! На время возьмем, на время дадим.
— Забыл, что он приказал — ни с кем не заговаривать в дороге? И как это — на время?..
— А так, хале, поверит нам, усадит на арбу, я заведу с ним душевный разговорчик, заботливо смахну с его плеча волосинку какую. Словом, вотремся в доверие и пристукнем его камнем по голове, хале, придушим аккуратненько. И драхму свою вернем, и его добро присвоим. Соберу сушняк, и такой шашлык зашипит у нас, милый мой, а Мичинио не дурак, с какой стати ругать за небольшую задержку, добра ему преподнесем сколько! У каждого небось утроба, у каждого карман, хале, всякий хочет их набить. — И расстроился внезапно: — А ножа-то нет — овцу свежевать! — Но тут же успокоился: — У него найдется... Увидишь, доверится нам, проведем его.
— Как же так... — Доменико передернуло, будто помоями облили. — Он поверит, доверится, а мы придушим?
— А ка-ак же, хале...
— Да как же так... — растерялся Доменико. — Раз доверится нам, хорошо обойдется — убить его вместо благодарности?
— Что, сейчас учить тебя жить?! — изумился Чичио, ища поблизости камень. — Не говоря о другом, жрать охота, кишки сводит, а ты...
В Каморе, где царили обман и вражда, где все было пропитано кровью, Доменико не возмутился, не удивился б так, но здесь, у дерева, в лесу, на вольной воле, он повторял, потрясенный, растерянный:
— Да, но, как же так...
— Так вот, хале, таков уж закон жизни, раз поверил, раз доверился, значит, дурак, а чего жалеть дурака, хале, убрать надо — очистить путь, мы вперед идем, убираем с пути, что мешает, вон волк, бессловесная тварь, не прозевает, не упустит отставшего оленя... Не скоро переведутся глупость и глупцы, и доверие тоже — много времени надобно очистить людскую породу, так что мне, — он напыжился, — опытному выявителю, верному человеку великого маршала, нечего тужить. Скажи, кого я разговорил бы за столом или еще где, кого выявлял бы, не будь доверчивых глупцов? Хорошая вещь доверие, приятель. — И воскликнул недоуменно: — Чем бы я кормился, не будь доверия?!
— Погляди на меня, — сказал Доменико.
Сперва удивленно смотрели они друг на друга, убежденные в своей правоте, и Доменико с омерзением увидел себя в глазах Чичио — нелепо вытянутого, уродливого — и содрогнулся: почудилось, что он и в этом каморце жил! И в отчаянии глядя на него, вспомнил, что в самом деле был из трехъярусного города каморцев, тамошним оставался и здесь, на вольной воле, в эту минуту, и так будет впредь, и снова вопросил себя, тускло мерцавшего в глазах Чичио: