— Широкий он — конь проходит! — уверенно ответил полковник.
— И не один! — самодовольно уточнил Мануэло. — Перейдем ко второму условию, полковник... Ваше имя?
— Чикопотамо, — лихо соврал полковник, хватит того, что жену назвал настоящим именем, боком ему вышло.
— Сами знаете, Чикопотамо, ничего нет дороже жены и детей. — Мануэло погрустнел. — Детишек у меня трое — три жемчужинки... два мальчугана и девчушка. Ради себя самого, ради спасения своей злосчастной жизни, не стал бы предавать родного города, но семья, сами знаете... Слушайте хорошенько, внимательно, грандхалле, если дадите послать одному канудосцу записку и я буду знать, что она наверняка дойдет, со спокойной душой открою эту очень важную для вас тайну.
— Какому канудосцу, что за записку?..
— Шурин у меня есть, брехун, каких свет не видал, вечно поучает, вразумляет, наставляет, умником себя воображает, мы его конселейро прозвали — советчиком, значит.
— А как ему передать? Сюда придет?
— Нет, он дома ждет меня или записку. Чуяло сердце, что сцапают нас в Городе ярмарок, упекут в Камору, попаду к вам в лапы, потому договорился с шурином, что если поймают меня, может, под пытками выколотят из меня тайну, и плохо придется нашим, поэтому пошлю ему тайное письмо — чтоб выбрался с моей семьей из Канудоса.
— А откуда ты знал... почему был уверен, что сумеешь передать записку? — Полковник заподозрил неладное, голос его стал угрожающим. — На что надеялся?!
— Надеялся на важную тайну, которую могу вам открыть, грандхалле.
Мишурный полковник скользнул взглядом в сторону капрала, но колебался и маршал-капрал. Мануэло бесстрастно продолжал:
— Я потому рассчитал все загодя, Чикопотамо, что уверен был — твои люди там же, у каатинги, схватят нас. Как я мог подумать, что вы поставили подкарауливать нас не солдат, а растяп. Почему предаю Канудос, еще раз объясню — не стоять ему, а тайный ход и без меня обнаружите в конце концов, так не лучше ли мне указать его и спасти семью, пока не поздно?! Вот так я рассуждал, а смерть торговца под пытками вконец утвердила меня в моем решении, я понял — незачем упорствовать, нет смысла в бесполезном мужестве.
Призадумался полковник Сезар.
— Ну, а как доставить записку твоему шурину?
— В этом-то вся загвоздка, грандхалле. Просить вас отпустить меня ненадолго — предупредить своих, так не отпустите же, не поверите, что я вернусь, сколько бы ни клялся, верно?
— Верно. — И тут полковнику пришла заманчивая мысль: — А если с нашим человеком послать?
— Что вы говорите, Чикопотамо! — засмеялся Мануэло, — Ха, станете печься о моей семье, если укажу проход! Ринетесь к Канудосу, и конец моим, куда им тогда податься?! За дурака меня принимаете, грандхалле, как вам пришло такое на ум, не ожидал от вас, грандхалле. Хм, с вашим человеком... — Мануэло оскорбленно усмехнулся, бормоча: — Нашел дурака, скажи им, где ход, тут же свернут голову.
— Вы же сами просили, лишь бы не под пытками, обычным путем прикончить, пожалуйста, мол... — вроде бы нашелся полковник и осекся — о, как грозно, свирепо и как насмешливо смотрел Эдмондо Бетанкур. Беспечно улыбался Мануэло, веселый пастух.
«Че-е-рт, почему теряюсь при маршале, какой-нибудь сержантик не опростоволосился бы так... Что за проклятие, почему тушуюсь при нем...» — тоскливо подумал полковник.
— Может, ошибаюсь, но есть же у меня основание сомневаться... — заметил Мануэло.
— Хорошо, как же все-таки быть? — очнулся от мыслей полковник. — Не вижу выхода.
— Выход, по-моему, есть.
— Какой?
— Не сообразите?
— Нет.
— Честное слово?
— Говори же...
— С ним пошлем.
Полковник и временный капрал уставились на Зе.
— Он настоящий олух, — сказал Мануэло, — но как у всякого, и у него есть кое-какие достоинства. Наездник — что надо, простодушный, провести его легче легкого. Он меня предателем считает, конечно, но я попробую обдурить его, когда очистите ему уши от воска. Отправьте записку с ним и дайте слово, что в пути ничего с ним не сделаете, — подземный ход сегодня же вечером будет в ваших руках.
Маршал Бетанкур поспешил кивнуть.
— Согласен, пусть будет по-вашему, — обещал полковник. — Где записка? Надеюсь, покажете нам?
— Само собой. Сначала дайте бумагу и отодвиньтесь в сторонку, грандхалле, — не люблю, когда стоят над душой.
Полковник скинул со стола на кресло окровавленные орудия пытки. Мануэло присел к столу. Толстая цепь, стягивая локти, не давала высоко поднять руку, и он пригнулся к столу, но не рассчитал и смахнул листок на пол. Полковник стремительно подобрал его и, вежливо протянув Мануэло, отошел подальше, стал возле капрала. Мануэло поблагодарил, несколько минут вроде бы писал, сложил лист вчетверо и встал: