Грандиссимохалле молчал.
— Ладно, не хотите — не надо, — сказал Мануэло, обращаясь к маршалу. — Давайте приступайте к вашим пыткам. От него, — он указал на Зе, — не то что слова, звука не услышите — отлично знаю, но и себя тоже знаю, как бы ни замучили, ничего не услышите, ничего, мой хале. Да, я сказал вам, что хочу избежать пыток, и думал, сговоримся, пожалеете мою семью, — это ж сущий пустяк для вас. Не хотите — не надо, посмотрим, какую тайну выколотите из меня, если доведете до отчаяния. — Мануэло яростно сверкнул глазами. — А что мне плевать на пытки, убедитесь сейчас! — Мануэло перегнулся вбок, к сваленным в кресле орудиям пытки, и, приладившись, схватил стянутой цепью рукой какую-то железку, содрал со среднего пальца другой руки ноготь. — Нате глядите!
Презренье в глазах связанного Зе сменилось изумлением, но полковник и великий маршал все еще колебались.
— Чего стоите, Чикопотамо? — Мануэло гордо выпрямился. — Зовите палачей. Посмотрим, много ли добьетесь пытками, ждите — на серебряном подносе преподнесу тайну...
«Выпустить канудосца из застенка живым, невредимым! Где слыхано — отпускать врага! Что я, дурак... — рассуждал маршал Эдмондо Бетанкур. — Но тайный проход под каатингой... Может, яд замедленного действия, нет... не выйдет — в рот ничего не берут... Неужели этому болтуну не развяжем языка? Поверить, что под пытками будет молчать? Кажется, тертый калач... Да, похоже, ничего не скажет, — не моргнув вырвал себе ноготь... А этот связанный, видно, почище него... Но отпустить его в Канудос! Да еще оружие вернуть!»
— Думайте, думайте, великий маршал, — насмешливо улыбнулся Мануэло, — пока вы сомневаетесь, прикидываете в уме, теряете время, там, в Канудосе, веселятся. Знаете, как мы умеем проводить время — песни поем, стихи читаем, в реке купаемся, если охота, по вечерам на гитаре играем, пляшем, барабан рокочет...
У Бетанкура потемнело в глазах.
— Полковник, живо отправляйтесь в конюшню... Впрочем, нет, пока нет, пусть сначала уговорит своего дружка, сам вынешь у него воск из ушей, чтоб этот не успел шепнуть ему чего-нибудь. — Маршал тяжело шел к двери, бледный, удрученный, на ходу бросал указания — А ты, малый, обожающий свою вшивую семью, — он в бешенстве обернулся к Мануэло, — учти, за вашим разговором тайно будут следить полковник и еще несколько других людей, только посмей шепнуть этому дерьму, дружку своему, что лишнее или дать какой знак, в адских муках выпустим из тебя кишки, ни на что не посмотрю, плевать хотел и на ход, и на все ваши тайны.
— Давно бы так, грандиссимохалле! — просиял Мануэло. — Теперь я спокоен за семью, другой заботы у меня нет.
— А что, если не уговорит его, грандиссимохалле? — озабоченно заметил полковник Сезар.
Задержался в дверях Эдмондо Бетанкур, смерил взглядом Мануэло, бросил раздраженно:
— Такой-то?! Уговорит, уговорит, хваткий тип...
Безжалостно, нещадно гнал коня лунной ночью Зе, гулко дробили копыта сияющее безмолвие, возмущенная тишина отлетала назад, но копыта все равно успевали на миг прибить ее к месту, так стремительно несся по взбудораженному простору первый среди вакейро, и напрягалась пронзенная звуками даль. В седле был Зе, на коне, и подковы высекали из кремнистой тропки косо хлещущие брызги искр, могуче мчался конь, резким перестуком отзывалась скованная ночным холодом земля, в Канудос спешил неведомо почему отпущенный пастух, и терзали его подозрения — за пазухой лежала секретная, очень важная якобы записка и жгла ему грудь... Покойно было от в кармане сапога, не ныли больше жилистые руки, сбросившие цепи, и, весь подавшись вперед, он одинаково легко держал повод и кнут, не уставал в седле пастух, выросший на коне, но хмуро было лицо его, круто ходили желваки, и угрюм был взор, устремленный в облитый тусклым, неверным светом простор... Дважды удалось ему сменить коня в пути, и без особой задержки — у Города ярмарок приметил группу каморцев верхами, был уже день, и он издали выбрал коня, на ходу скинул ошарашенного седока и перескочил в его седло, а уже у самой каатинги бесшумно подъехал к дозорному, пялившему глаза на грозные заросли, стукнул по голове и вмиг оказался на его коне, а каатинга развела перед ним ветви-щупальца, откинула их в сторону, и далеко позади остался выбитый из нагретого седла каморец.