— А он обиделся?
— Не знаю, но смотрел и печально, и радостно как-то... — И внезапно заподозрил неладное, вспылил: — Покажите же, наконец, проклятую записку!
Конселейро поднес к нему лучину, тени в комнате встрепенулись, печальная гордость была в глазах его.
— Покажем записку, но возьми себя в руки, крепись, Зе...
Молча протянул Зе руку, предчувствуя недоброе. Торопливо развернул лист бумаги, приблизил к лучине, и кровь отхлынула от лица — чист был лист, ни знака, ни даже точечки на нем! «Что это... что это значит?» — и разом понял, но дон Диего пояснил ему все же:
— Тебя спасал, Зе.
А там, в Каморе, Мануэло все повторял с веселой упрямостью, глумясь над полковником:
— Какой ход, что еще за ход?!
— Что значит какой! — с таким же упорством добивался хода полковник, вспотевший, встрепанный.
— Который ход... — дурачился Мануэло. — Много у нас всяких проходов. Какой вас интересует?
«Куда ты вернешься, подумай, Зе, — дон Диего преградил ему дорогу, — в Каморе тебя сразу закуют в цепи, и пальцем не сумеешь тронуть полковника». — «Пропусти, я должен пойти», — сурово требовал Зе. «Выслушай, Зе, и тогда ступай». — «Говори скорей». Зе раздраженно переступил с ноги на ногу.
«Но слушай внимательно. Во-первых, вас обоих прикончат, это вне сомнения, под пытками испустите дух, поскольку никакого тайного хода нет; во-вторых, Мануэло понимал, что здесь, в Канудосе, ты нужен больше других, — жестокая борьба у нас впереди, а ты первый воин, не считая меня. — Зе смерил его пренебрежительным взглядом, но дон Диего невозмутимо продолжал: — В-третьих, возможно, Мануэло надеется сбежать, когда поведет каморцев к пресловутому ходу, — нырнет в каатингу, и был таков, пусть ищут потом... — Тут дон Диего заметно смутился — прекрасно знал, что Мануэло не подпустят к каатинге, не обвязав вокруг пояса несколькими веревками. — А в-четвертых, если вернешься туда, он снова начнет ломать голову, как спасти тебя, тем самым ты помешаешь ему спасти самого себя, потому что у этих мерзавцев хватит ума не подпускать к каатинге обоих вместе; а в-пятых, думаю... — дон Диего подошел к Зе совсем близко, утешающе опустил руку на плечо, — думаю, его и в живых уже нет, Зе, ты лишь порадуешь негодяев, ничего другого не достигнешь, поэтому тебе лучше остаться здесь и отомстить... Тяжелые бои нас ждут. Именно ради этого оставил своих братьев Пруденсио — отомстить».
Поник Зе, бессильным взглядом скользнул в сторону Мендеса Масиэла. И тот медленно, убеждающе наклонил голову, спокойно пояснил: «Человеку куда легче в беде, когда рядом с ним другой, обреченный, подобно ему... А Мануэло, как видишь, Зе, превозмог себя и, предвидя жесточайшие пытки, позаботился о тебе. Потому прибег к обману. Знал, что гордость и благородство не позволят тебе оставить его одного. Очень прошу, не перечеркивай сделанного им добра».
Тихо отвел Зе руку дона Диего, побрел из хижины, подавленный...
— Не бывает так, нет, не бывает, говорю, — неистовствовал великий маршал. — Плевал бы он и на семью, и на приятеля... или кто он ему там, если б не надеялся, что помилуем, — такова природа человека, его суть.
— Не знаю, упорствует, грандиссимохалле, не скажу, говорит...
— Скажет, как миленький скажет, полюбуешься. Будет по-нашему, — утешил себя великий маршал. — К самым изощренным пыткам прибегнем, а если умение всех четырех моих искусных палачей ни к чему не приведет, то Аруфа тебе поможет, пусть поголодает пока...
— Он и так не притрагивается к еде.
— Об Аруфе говорю, болван, а не о нем... — И снова заходил по комнате, потирая руки. — Так и сказал, значит?!
— Именно так, грандиссимохалле: «Товарища я спас, и ни черта теперь от меня не услышите».
— Чепуха, чушь! Человек он, в конце концов, а человеку чужая беда придает силы, и не стал бы поэтому спасать приятеля, не помог бы ему вырваться отсюда, не будь причины. В чем-то другом суть, полковник.
— Не знаю, он упорно твердит именно это, а насчет тайного хода отшучивается.
— Очень хорошо! Посмотрим, как будет шутить в руках палачей. Я пойду с тобой. Выходы, полагаю, надежно заперты...
— Так точно, гранд...
— Пошли.
Не раздеваясь повалился Зе на постель, подложив руки под голову, горестно уставился в темный потолок; раздражала ладонь Мариам, нежно лежавшая на его груди, отвернулся к стене. «Не твоя же вина, Зе, — прошептала Мариам, прижимаясь теснее. — Все равно оба погибли бы. Что дала б ему твоя смерть? Ничего... Повернись, Зе... А ему от его поступка и правда прибавилось, как это говорят... чести, благородства и...» — «Оставь меня». Зе встал, улегся в противоположном углу.