— Прошу простить, но позвольте высказать еще одно соображение, если разрешите... Можно?
— Валяй.
— Зря отрубили голову до конца; повиснув на коже, она производила б неизгладимое впечатление, это можно исправить, правда; пришить ее в одном месте, а если соблаговолите, густо обмотаем кишками и прикрепим к торсу, поистине будет потрясающе, великолепно, грандиссимохалле.
— Согласен.
Не выносил вида трупа Грег Рикио — чувствителен был, экспериментировал на манекене.
— И еще одно, грандиссимохалле. Мне представляется, что через проклятую каатингу труп надо перебросить в мешке, иначе издали увидят исковерканное тело и свыкнутся с его видом, пока дойдут и подберут — пропадет элемент внезапности, а это плохо, — раболепно рассуждал Грег Рикио, склонившись над манекеном, с двумя делами управлялся одновременно — высокоодаренным считался. — А если в мешке будет, ошалеют от неожиданности, когда развяжут, и мы добьемся поставленной цели. И эту линию следовало бы видоизменить... Вот так... И там, и еще вот тут...
Разогнул Грег Рикио занемевшую спину — передохнуть; весьма удовлетворенный, безмерно довольный собой, окинул взглядом проделанную работу:
— Уродливый он, верно, грандиссимохалле?
Старый Сантос у каатинги натолкнулся на мешок, угрюмо заглянул в него — и, не будь в нем пастушеской двууголки, возможно, и не сообразил бы ничего. Потрясенный увиденным, бережно взвалил на спину ношу, понес в Канудос. В немом ожидании обступили люди Сантоса. И без того всегда хмурое, потемневшее сейчас от гнева лицо его не сулило ничего радостного, а он осторожно опустил мешок на землю, высвободил из него содержимое и отвернулся. Леденящая тишина наступила в Канудосе, дети попрятались за взрослыми, подавленно молчали мужчины, невыносимая скорбь разрывала душу, с жалостью взирали они на останки вакейро, — откуда было им знать, как погиб Мануэло!.. Широким кругом обступили канудосцы убитого, лишь один Зе оставался дома — не выходил, избегал он света; но гнетущая, нестерпимая тишина подсказала все, посерел Зе. Выбрался из круга Старый Сантос, пошел за лопатой, киркой. Окаменела, не дышала Мануэла, только из прикушенной губы текла кровь. Никто не причитал, никто не оплакивал вакейро. Позже, ночью, наедине с собой они отвели душу слезами, по всему Канудосу разносились приглушенные звуки. А в этот час стояли безмолвно, — просчитался маршал Бетанкур; содрогаясь от горя и ужаса, канудосцы, жившие в ожидании борьбы и смерти, сейчас, как ни странно, словно утешились — хотя бы вот Рохас, он думал: «Подумаешь, если умру... такого истерзали, загубили в муках, а кто я, что я рядом с Мануэло!» «К тому ж, — будто продолжал мысль Рохаса Иносенсио,— в бою умирать наверняка легче... Погодите ж, мерзавцы, покажу я вам...» Перестарался Эдмондо Бетанкур, не рассчитал — из каморского опыта исходил, не знал, с какими людьми столкнется, ему непонятными, неведомыми, не представлял себе их и не мог представить. И намека на страх не было в душах канудосцев; скорбеть, конечно, все скорбели, тяжело, невыносимо, но сильнее всех страдал все же Жоао Абадо — не признавал веселого зятя, по-особому красивого, ладного, сторонился его, а теперь глаз отвести не мог с изуродованного так бесчеловечно... Не выдержал, подошел Жоао поближе, горестно покачал головой и наклонился, как-то нараспев проговорил: «Эх, Мануэло Коста, эх, Мануэээло!..» — с силой хлопнув себя по бедру. И вышел из круга, уронив голову. Следом Сенобио Льоса подошел к телу и тоже ударил себя по бедру, угрюмо протянул: «Мануэло Коста, Мануээллоо...» И так один за другим все мужчины попрощались с изувеченным мертвым вакейро, кроме уткнувшего лицо в сено Зе Морейры. И когда все отошли, Мендес Масиэл, не дрогнув душой, неторопливо вытащил из глазниц Мануэло воткнутые в них пальцы, размотал кишки и, придав телу хоть немного пристойный вид, положил покойнику на грудь двууголку, а могила давно была вырыта Старым Сантосом. Бережно опустили в нее Мануэло, засыпали землю горстями — так, горстями, какой легкой была земля канудосская, вынутая из глубины впервые!..
Эх, Мануэло Коста, Мануэээло...
А на подступах к каатинге, в укрытии, генерал Хорхе со своим особым корпусом ждал наступления ночной темноты. «Ух, как сильно светит, шлюха! — выбранился генерал, имея в виду луну. — Уберется наконец или нет!» — не терпелось генералу осуществить маневр, разработанный по указанию самого маршала. Ни рядовые, ни офицеры не знали о предстоящей операции, и, когда воцарилась-таки желанная тьма, генерал Хорхе вызвал к себе сотню метких стрелков, восемь самых крепких, дюжих солдат и посвятил их в суть тайного маневра: «Слушайте внимательно. Не зря тренировал я вас, не зря обучал перебрасывать себя через высокую ограду и перекидывать маты. Молча поползете к каатинге, и чтоб ни звука, даже если родные встанут из могил на пути! Там, за каатингой, возможно, дозорные у этих сволочей, прислушайтесь хорошенько, если все будет тихо — перекинете через каатингу сначала эти мягкие маты, да так, чтоб попадали друг на друга, а следом одного за другим солдат перебросьте вместе с их ружьями. — Генерал Хорхе вертел головой, обращаясь то к дюжей восьмерке, которой надлежало перекидывать, то к солдатам, которых следовало перекинуть. — Не вздумайте ружья отдельно кидать — угодите своим в башку, а это во вред нам же — вы очень нужны сейчас матери-Каморе. Не бойтесь падать — упадете на мягкий мат, но на всякий случай пусть перебрасываемые заткнут себе рты белым клубком, чтоб не завопить, если сломают руку или ногу; потом перекинете клубок назад в знак того, что все в порядке, и сползете с мата — освободите его, дадите приматиться следующему за вами. Не забывайте, что враг может таиться поблизости, храните молчание, каатингу надо преодолеть бесшумно. Когда всех вас перекинут через каатингу, направитесь к мерзкому незаконному городу, окружите его и притаитесь в засаде — найдутся деревья на пригорках; а утром, когда они начнут выползать из своих лачуг, вы возьмете их на прицел — и, уверен, не ударите лицом в грязь, друзья, вы в полной мере используете позиционное преимущество и элемент внезапности, иначе глотки перережу! Отправьте к праотцам пяток поганых голодранцев — остальные носа не посмеют высунуть наружу, тем временем, часа через три, и весь корпус подойдет к занятой вами позиции, подвезет калорийный провиант, и мы мощной атакой в момент разнесем их поганый город. До подхода корпуса предлагайте им мир, уверяйте, что простите, гарантируйте жизнь; если поверят и выйдут к вам с поднятыми руками, женщин и детей не трогайте — их жагунсо подбросим; а если попадутся смазливые женщины, припрячьте отдельно — распределят их потом как надо. Итак — вперед, слава великому маршалу...»