за шторой с мачете в руках стоял дон Диего.
— И удивляться особенно нечему, — продолжал Мичинио.— А в лесу я не три ножа запустил в ствол, а один с тремя лезвиями, припаянными друг к другу.
— А-а, — не сразу уразумел Доменико; они стояли в глубине пещеры, и Мичинио, спаситель, казался ему в потемках темным видением, возвышался каменным изваянием — твердо, гордо, грузно нависшим. Доменико ж, столько всего переживший, едва держался, иссякли силы, но столько всего хотелось узнать. Взволнованный, благодарно уставился взглядом Мичинио в грудь:
— Я мог бы догадаться, конечно, кто другой смел бы ходить по Каморе ночью.
— Нет, не мог, ибо я не желал этого, — сухо возразил Мичинио. — Если б ты догадался — осмелел бы, а это было б скверно. А теперь спрашивай что хочешь, а то останется на душе горький осадок. Времени мало.
— Не обидитесь?
— Нет.
— Если вы носитель добра, как же вы убиваете людей? — и решился — взглянул в чуть мерцавшие в темноте глаза.
— А кого именно пожалел ты?
— Скажем... Ну хотя бы... — И никого не припомнил. — Не убиваете, значит?..
— Нет.
— Но ведь... говорят, что уводите и убиваете в пытках.
— Да, я действительно увожу тех, кого смерть точно не минует, если не вмешаюсь. Но мне одному всех не спасти, и поэтому вырываю из лап смерти самых достойных. Делаю вид, что жажду лично насладиться муками обреченного, увожу подальше и отпускаю на волю — идут по свету. — И тихо добавил: — Твой Беглец один из них, и ты, между прочим, тоже.
— Мой Беглец... Откуда вы его знаете? — смутился Доменико.
— Его я совсем в другую сторону направил. Ты уйдешь через эту пещеру. Жаль, конечно, что не оставил в селении хотя бы драхму, но что было — то было, сетовать поздно. Идти придется долго, не бойся, не падай в темноте духом. — Мичинио подошел ближе и повесил ему на шею тяжелую суму. Доменико съежился, испугался все-таки его рук. — Здесь много хлеба, понемногу надолго хватит, а воды по дороге сколько хочешь, в иных местах по колено в ней будешь идти. Пойдешь прямо, пока не забрезжит впереди свет, но не выходи из пещеры до темноты. Переночуй поблизости, а чуть свет пойдешь в селение, наймешься в работники.
— Я думал, домой меня отпустите, — Доменико потупился. — В Высокое селение... Очень хочу туда.
— Отпустил бы, если б ты оставил там хотя бы одну-единственную драхму. — Голос стал суровым. — С каким лицом вернешься туда, даже если отпущу?!
— Вы правы, — прошептал Доменико, не поднимая головы.
— Один путь у тебя — батрачить до конца жизни, а другой...
— А... другой? — замерцала слабая надежда.
— Назад, к развалинам Канудоса, будто бы сбежал от меня.
— Ни за что. — Доменико содрогнулся.
— Не спеши решать. В батраках с голоду ноги протянешь — жадные, страшные люди в этих краях, каждой корке хлеба будешь радоваться. — И, пожалев, что ли, Доменико, Мичинио перевел речь на другое:
— Как звали того, что пел?
— Жоао Абадо.
— Поистине великий канудосец.
— Как вы догадались? — удивился Доменико.
— Он тоже догадался.
— О чем?..
— О том, кто я...
— Каким образом? Не понимаю.
— Я задавал ему вопросы, на которые он сумел ответить правдоподобно, а тебя сбило, наверно, с толку то, что он бранил и поносил меня, да?
— Да.
— Зато подмигнул мне в знак благодарности. Правильно поступили, что отправили женщин и детей на плотах...