— Ты Беглец, да? — спросил парень.
А выговор у него был деревенский.
— Да, — Беглец кивнул и снова улыбнулся. — А ты Доменико?
— Почем вы знаете?
— Знаю.
Помолчали.
Беглец присел на землю, нарвал какой-то травы, приложил ее к ссадине на колене. Парень удивился, но перевел взгляд на что-то другое. Беглец, не вставая, проследил за его взглядом и раздвинул кустарник — к лесу шла девушка лет восемнадцати. Он улыбнулся и растянулся на траве.
А девушка шла по тропинке, ладная, крепкая; стесненные платьем груди подпрыгивали при каждом шаге. От жары щеки ее знойно пылали, над верхней губой кожа влажно лоснилась. Вступив в лес, она вдохнула всей грудью. У ручья остановилась, присела, пригоршней зачерпнула воду и ополоснула лицо. Довольная, провела мокрой ладонью по шее, распустила волосы, потом сняла пестрые шерстяные носки и опустила ноги в ручей. И сидела так, откинув плечи, уперев ладони в землю, блаженно прикрыв веки. Немного погодя озорно взбила ногами воду, засмеялась и ни с того ни с сего настороженно осмотрелась в испуге. Она встала, прошлась босая — сначала пальцами касалась земли; помедлив, всей ступней вбирала ее прохладу. И опять испуганно вздрогнула, торопливо надела свои пестрые носки и выбралась на дорогу. Солнце палило, но лицо и шея девушки еще ощущали влажную свежесть. Она шла смело, свободно, шла прямо к Доменико. Подойдя, глянула вызывающе и резко повернулась к нему спиной, нащупывая что-то на платье.
— Пуговка расстегнулась, Доменико, помоги-ка застегнуть...
— А ну, где... — Доменико метнул взглядом в сторону Беглеца, но того скрывали кусты.
— Вон, не видишь!
— Вижу, — и не поднял опущенных рук.
— Чего ты, стыдишься, что ли?
— Я?.. Чего мне стыдиться, вор я, что ли, какой?
— Ну, застегнул? Спасибо, Доменико, молодчина, — и беспечно пошла дальше.
— Кто такая? — равнодушно спросил Беглец.
— Одна тут, соседская...
Беглец не слушал, поглощенный чем-то своим.
— Не знаешь, что это за растение?
— Какое?
— Вот это... кругом полно...
— А-а, это? — Доменико глянул с пренебрежением. — Папоротник.
— Диковинное. А полезное? Не знаешь?
— Какое там полезное! Разве было бы его столько, будь оно полезно...
— Зря ты так... — Беглец повел рукой из стороны в сторону. — Раз растет, значит, польза.
— Какая?
— Почем я знаю... вам тут виднее.
— Говорю же — нет, кого угодно спросите... Овцы и козы и те не едят, с голоду подохнут — не притронутся.
— В самом деле? Да, удивительное растение. — Гонимый отломил стебель с листьями. — Посмотри, какое оно...
— Какое?
— Меж другими, в зарослях, и вправду неказистое, а ты полюбуйся на него отдельно, подними вверх и гляди, как дивно нанизаны листья, и сами листья необыкновенные... — Беглец прилег, вертя стебель в руках.
Доменико не скрывал изумления.
— А ты говоришь — негодное оно. Что-то есть в нем, если козы и овцы не едят... Ты, наверно, и того не знаешь, что ядом змеи лечат?
— Как это лечат?..
— Больных исцеляют.
— Ядом? — усомнился Доменико и махнул рукой. — Что вы, змеиный яд убивает!
Гонимый присел.
— Что, и у вас тут водятся?
— Да, черные.
— И много их?
— Не очень... Но одна есть, ужас... С иголку, и не приметишь, а укусит — конец, умрешь.
— Правда? Как называется...
— Ииркола чи...
— Ииркола чи... — повторил Беглец. — Ученые люди, Доменико, из яда этой ииркола чи наверняка лекарство приготовили бы.
— А вы сами откуда, простите?.. — спросил Доменико погодя.
Из какого он края, Беглец не ведал, но родные места, хотя и смутно, все же помнил: кругом простиралась вода, — может, на острове родился. Океан непрестанно менял цвет — то отливал зеленым, то синим, иногда взбаламученно желтел, бушевал; и над ним извивались молнии, на берег исступленно, с грохотом налетали валы, а на земле, когда поднимался ураган, вихрился самум, угрожающе завывал и метался исполинский столб песка. Люди выскакивали из бамбуковых хижин, бросались к деревьям, липли к ним, хватались руками, прижимались лицом; оттого, наверное, и любили деревья. У каждого было свое, излюбленное, и чтили их как покровителей... Было свое дерево и у Беглеца — с прохладными сладковатыми плодами. Не очень высокое, с жесткошершавой облупленной корой, и после урагана все тело бывало исцарапано до крови. Он называл свое дерево отцом.