— Хорошо, лезь обратно.
Великий маршал присел на сундуке, размышляя вслух:
— Целую бригаду истребили мне оборванцы… Всего двенадцать лошадей имели, и то наших… Двести олухов не обнаружили хода, через который лошади прошли! Поразительно — двенадцать бродяг истребили на славу обученную бригаду…
Сурово смотрел он на полковника, вжавшего голову в плечи.
— Теперь они заполучили еще двести лошадей, мой достойный и пристойный. Потеря людей меня не огорчает, как ты понимаешь… Мы подготовим трехтысячный корпус, полковник, и знаешь, что с ними сделаем! Если и раньше на куски изрубить собирались, то теперь…
— Накажем их примерно, грандиссимохалле, — и осмелел, разошелся: — Такое придумаю, точно одобрите…
— На кого из генералов возложить?
Полковник уставился в потолок — соображал.
— Думаю, целесообразно — на генерала Хорхе, гранд…
— Ты прав. А на генерала-добряка? Рамоса — нет? Замялся мишурно-блестящий полковник:
— По-моему… нет… Карательное войско все же… всегда надо держать здесь…
— На всякий случай, да?
Смерть успел познать полковник, прежде чем выдавил из себя:
— Да.
— Хвалю, Федерико. Если требуется, способен быть прямолинейным, верно?
Польщенный полковник лихо щелкнул каблуками, молодцевато вытянулся.
Куцерукий великий маршал медленно встал с сундука, достал из потайного шкафчика дорогой изящный кувшинчик, наполнил бесценный хрустальный стакан; следя за полковником, сунул за пазуху руку, передернулся, потом зажал соломку в зубах и, склонившись к искристой жидкости, снизу вверх впился взглядом в Сезара… и так мрачно, так грозно потягивал темносладкий напиток — оборвалось у полковника сердце, и душа ушла в пятки. Высосал все до дна, убрал соломку в карман.
— Как полагаешь, хватит корпуса одного генерала покончить с отребьем?
— Да, безусловно!
— Да, безусловно!!! — в бешенстве передразнил полковника маршал. — Ты и тридцать человек посчитал достаточным расправиться с теми двенадцатью! Затем безмозгло ограничился бригадой в двести человек и опять твердишь: «Да, разумеется!» По зубам дать тебе мало, дурак…
— По недомыслию сболтнул, простите, грандиссимохалле, не знаю, сколько их…
Маршал Бетанкур встал, постучал по сундуку драгоценнейшим стаканом — крышка тотчас вскинулась.
— Слушаю, гранд…
— Сколько их, по-твоему?
— Мужчин, наверно… семьсот — пятьсот…
— Тысяча двести?
— Нет, семьсот.
— А женщин, болван, детей, стариков?
— Думаю, столько же, гранд…
— Как же они все-таки связали тебя, дуралей?..
— Пятнадцать их было, гран…
— A-а… Сколько, мой капрал?
— Семь — наверняка, до зубов вооруженных…
— Ладно, лезь обратно. Слушай, мой полковник, присядь на сундук. Итак… — И Бетанкур прямо в ухо зашептал полковнику, готовому уловить каждый звук его: — Отбери трех сотрудников из списанных, снабди их остро отточенными бритвами, и пусть срежут с убитых все, что срезается, — носы, уши и тому подобное, выколют глаза — мертвым не больно, обчистят карманы и вывернут; назад возвратятся окольным путем, чтобы не столкнуться с повозками, которые я отправлю туда, и, как вернутся, напои их из чаши побратимства зеленым напитком, тем, что подарил тебе, — не весь израсходовал, думаю.
— Да, гранд…
— Весь наш народ, всю великую Камору, следует настроить против этих голодранцев, чтоб покарать их беспримерно. — И добавил:
— Я ничего тебе не говорил. Ты не младенец, сам соображаешь. Ступай, пришли мне Грега Рикио.
— Кого, грандиссимохалле?
— Прекрасно слышал. Пошел!
Несчастный скиталец… Неискушенный. «Скоро вернетесь, дядя Петэ?» — «Да, Доменико». — «Не задерживайтесь там…» — «Мигом обернусь». — «Не обижайтесь, что не сопровождаю вас, — Доменико потупился. — Не могу больше… на улицу». — «Ничего, ничего, чем плохо сидеть дома!» — «Дядя Петэ… — Доменико, волнуясь, затеребил пуговицу, оторвал ее. — Просьба у меня». — «Слушаю, мой друг…» — «Мне неудобно…» — «Что, Доменико, не стесняйся». — «Вина хочется». — «Только-то! — Доктор вздохнул с облегчением, сочувственно провел рукой по поникшей голове. — Вина захотелось, значит?» — «Да. Простите, вы, врачи, считаете вино вредным… Простите, что прошу у вас». — «Чепуха, мой мальчик, захотелось, и ладно, — улыбнулся Петэ-доктор. — Тебе, однако, не выпить, а напиться охота, забыться, отвлечься от всего. Угадал я?» — «Да». — «Хорошо, я спущусь в подвал, принесу, ты не найдешь там». Доменико, не теряя времени, достал из шкафа низкий широкий бокал, приготовил закуску — отрезал хлеба, взял сыр, и вспомнились глаза Мичинио, мерка с шеи, выронил нож. На цыпочках подошел к шторе, выглянул в глазок — никого! Что-то стукнуло, испуганно обернулся — в дверях стоял Петэ-доктор с кувшином в руках: видно, ногой открыл…
— На, Доменико, наслаждайся, — доктор поставил кувшин на стол. — Пей сколько хочешь, а я пойду к больному. Запру дверь снаружи, чтобы спьяну не вздумал прогуляться по улице…
— Хорошо. — Торопливо наполнил бокал, но, стесняясь доктора, повернулся к нему боком. Первый глоток блаженным теплом разлился по всему нутру. Сквозь зубы всосал мерцавшую жидкость. Снова наполнил бокал, проливая вино на стол, исподтишка глянул на доктора — тот укладывал лекарства в сумку, — выпил, и знакомо приятно обожгло горло, на миг окунуло в дурман, но только на миг, еще долгий был путь в туманный край, правда легко одолимый… Поставил бокал, потянулся к хлебу да так и застыл — доктор уже с сумкой в руках как-то странно улыбался ему.
— Слушай, Доменико… — И запнулся.
— Что, дядя Петэ?
— Ничего, просто… — В волглых глазах сквозила грусть, собрался с духом, сказал будто между прочим: — Может, утренняя девка нужна тебе, мой мальчик?
— Что? — Доменико вздрогнул. — Что еще за утренняя… Нет, не хочу… Зачем мне…
— Не знаю, так…
— Нет, не хочу… — повторил тише, но прозвучало не очень искренне. Снова наполнил бокал и, смущенный, возбужденно, каким-то чужим голосом крикнул уже выходившему доктору:
— А почему вы… спросили?
Понял его Петэ-доктор, улыбнулся:
— Мужчина ты, вот почему, мой друг.
— А это… не зазорно?
— Что же тут зазорного… Приведу какую-нибудь. Да и вообще, без утренней девки посмешищем станешь в городе. Знаешь что, я приведу, и, если понравится, упомяни в разговоре грушу, а нет — яблоко.
— Скоро вернетесь?
— Да, у меня один вызов… Пошел я. Всего…
Не ощущая себя, заходил он по комнате, снова выпил, но вино показалось горьким; поспешил заесть хлебом, сыром и, увлеченный едой, радовался чему-то, да — утренняя девка… Выпил еще и разлегся на тахте поудобней, подложил под голову руки, ах — утренняя девка… Придет покорная, деловитая, готовая… Каморская девка. Гм, каморская, с руками, грудями, еще кое с чем… Запьяневшего, его томило злобное желание поизмываться над каморцами, истерзать если не всех, то хотя бы одну девку, одну женщину. «Пусть придет, встретим ее, встретим, пусть пожалует», — повторял Доменико злорадно. Еще захотелось вина, вскочил — налил себе… Пошел к окну, но ноги заплетались, еле дошел, беззаботно раздернул штору и увидел озабоченно шагавшего прохожего. Чуть не прикрикнул на него: «Эээй ты, цыц!» — но удержался, не-ет, не потому, что не решился, поленился просто… И так пренебрежительно задернул штору, точно оплеуху закатил каморцу, и буркнул: «Иди ты к…» Налил себе еще, но выпить не успел — внизу хлопнула входная дверь. Замер. Шаги… Одни знакомые. И еще чьи-то… Повеселел, но все равно был в смятении. Открылась дверь, вошел один только доктор! Но доктор тихо сказал: «Посмотри в замочную скважину. Видишь ее?» Доменико припал к дырочке, глаз его изумленно расширился — на нижней ступени лестницы ждала женщина, настоящая, во плоти… Именно такая, какую хотел, — полноватая. Он выпрямился и… «Ну что, Доменико, яблоко или груша? Другой не оказалось, разошлись уже, не обессудь…» — «Груша, груша, очень даже хороша. — Доменико был доволен. — Сочная груша». — «Опьянел уже, мой мальчик?» — Петэ-доктор пристально всмотрелся в него. «Не-е, какое там опьянел, — махнул рукой Доменико. — С чего пьянеть — всего четырнадцать стаканов пропустил». — «Ладно, я пошел, запру тебя опять… Когда прикажешь вернуться?» — «Не знаю… Завтра, послезавтра». — «Выгоняешь из дому?! — добродушно рассмеялся доктор — глаза его сузились, плечи подрагивали. — Приду вечером, если еще будет у тебя, лягу спать в соседней комнате. Договорились?» — «Хорошо, — разрешил Доменико. — Только — я сам выйду к вам, вы не входите, ладно?» — «Ладно».