— Здрасьте-привет, мои халеко, долговластья великому маршалу, не пуститься ли в путь?!
Днем угрюмо слушал глупое брюзжание Чичио («Столько жру, хале, и не впрок, не поправляюсь, а почему — не пойму, может, глисты в животе, мать их так-перетак… тьфу, кого я ругаю, вроде бы сам прихожусь им матерью…»), ночью не смыкал глаз — ползучий гад лежал с ним рядом, пусть без жала — без ножа был Чичио. Утром вместе ели. Доменико едва притрагивался — отщипнет раз-другой, и все. Чичио набивал утробу, пока не грузнел, и двигались дальше. Шли долго. Краса-города достигли вечером, еще поворот — и покажется город Анны-Марии. Сжалось сердце, подскочило, застряло в горле… Доменико укрылся за деревом и горько заплакал, спрятав голову под плащом, понимал — не пройти ему по улицам с голубыми и розовыми домами, хотя город этот был скорее городом Тулио, чем Анны-Марии. Плащом же вытер мокрое лицо и подошел к Чичио: молодец, расправившись с обильным ужином, наевшись за семерых, зевал и рыгал, дожидаясь его. Медлил Доменико, не знал, как ступить дальше, а из-за поворота показался человек в деревянной маске, с ножом в одной руке и мешочком — в другой, протянул ему драхмы. Брат Александро?! Но тот прошипел: «На, отдашь ему, ну… Чего уставился, ступай, живо…»
На обратном пути, в густевших сумерках, время от времени с сомнением уставлялись друг на друга, глаза Чичио липли к мешочку с драхмами. Ночью, выбрав для ночлега место посуше и улегшись, постепенно отползали в стороны — сначала осторожно, незаметно, потом, вскочив и низко пригнувшись, разбегались в противоположные стороны, сторонясь друг друга во тьме; утром, не выспавшись, якобы озабоченно интересовались: «И ты не нашел воды?..» Вопрос, что и говорить, придумал Чичио, а родники и колодцы были на каждом шагу. Если попадался булыжник, каждый на цыпочках обходил его, не сводя глаз с попутчика. Но Чичио приходилось труднее: он быстро прикончил свои припасы и, голодный, даже мечтать не мог о жареном и пареном — истекал подступавшими слюнками. У Доменико слипались веки — которую ночь не смыкал он глаз, подремывая урывками. И однажды утром Чичио указал ему на что-то неясное позади них, подтолкнул его, и оба укрылись за деревьями у обочины.
На большой арбе, запряженной буйволами, сидел седой глыбоподобный человек, впереди арбы шла отара овец, сзади привязан был бык, а на самой арбе громоздились огромные клетки с домашней птицей — курами, индейками, гусями. Все это медленно приближалось к ним. Чичио возбужденно потирал рукой живот, строя планы, и наставлял Доменико, лихорадочно следя за арбой:
— Слушай хорошенько, скажем ему, будто овцу хотим купить, и дадим на время драхму. Я поговорю с ним, поболтаю — увидишь, как понравлюсь, знаешь же мой сладкий язык, хале, я медоточивый. А когда посадит нас на арбу, притворюсь — это я здорово умею — будто ногу натер, не откажет, деревенский он, поможет.
— Нет, не пойду на это, — сказал Доменико сонно. — И на драхму не убавлю тысячу.
Чичио усмехнулся:
— Когда я сказал — убавим?! На время возьмем, на время дадим.
— Забыл, что он приказал — ни с кем не заговаривать в дороге? И как это — на время?..
— А так, хале, поверит нам, усадит на арбу, я заведу с ним душевный разговорчик, заботливо смахну с его плеча волосинку какую. Словом, вотремся в доверие и пристукнем его камнем по голове, хале, придушим аккуратненько. И драхму свою вернем, и его добро присвоим. Соберу сушняк, и такой шашлык зашипит у нас, милый мой, а Мичинио не дурак, с какой стати ругать за небольшую задержку, добра ему преподнесем сколько! У каждого небось утроба, у каждого карман, хале, всякий хочет их набить. — И расстроился внезапно: — А ножа-то нет — овцу свежевать! — Но тут же успокоился: — У него найдется… Увидишь, доверится нам, проведем его.
— Как же так… — Доменико передернуло, будто помоями облили. — Он поверит, доверится, а мы придушим?
— А ка-ак же, хале…
— Да как же так… — растерялся Доменико. — Раз доверится нам, хорошо обойдется — убить его вместо благодарности?
— Что, сейчас учить тебя жить?! — изумился Чичио, ища поблизости камень. — Не говоря о другом, жрать охота, кишки сводит, а ты…
В Каморе, где царили обман и вражда, где все было пропитано кровью, Доменико не возмутился, не удивился б так, но здесь, у дерева, в лесу, на вольной воле, он повторял, потрясенный, растерянный:
— Да но, как же так…
— Так вот, хале, таков уж закон жизни, раз поверил, раз доверился, значит, дурак, а чего жалеть дурака, хале, убрать надо — очистить путь, мы вперед идем, убираем с пути, что мешает, вон волк, бессловесная тварь, не прозевает, не упустит отставшего оленя… Не скоро переведутся глупость и глупцы, и доверие тоже — много времени надобно очистить людскую породу, так что мне, — он напыжился, — опытному выявителю, верному человеку великого маршала, нечего тужить. Скажи, кого я разговорил бы за столом, где, кого выявлял бы, вылавливал, не будь доверчивых глупцов? Хорошая вещь доверие, приятель. — И воскликнул недоуменно: — Чем бы я кормился, не будь доверия?!
— Погляди на меня, — сказал Доменико.
Сперва удивленно смотрели они друг на друга, убежденные в своей правоте, и Доменико с омерзением увидел себя в глазах Чичио — нелепо вытянутого, уродливого — и содрогнулся: почудилось, что он и в этом каморце жил! И в отчаянии глядя на него, вспомнил, что в самом деле был из трехъярусного города каморцев, тамошним оставался и здесь, на вольной воле, в эту минуту, и так будет впредь, и снова вопросил себя, тускло мерцавшего в глазах Чичио:
— Раз доверится… убить, значит?
— А ка-ак же, хале!
Размахнулся, ударил прямо в глаз. Зажмурился Чичио, закрылся руками, съежился, а потом осел от пинка ногой прямо в лицо, только молвил ошалело: «Спятил ты, хале…» Но Доменико бил и бил его — в голову, в грудь, подхватил с земли, выпрямил и двинул кулаком в живот — Чичио пригнулся, зажимая руками алчную утробу, и Доменико дал ему в челюсть, Чичио повалился навзничь, а Доменико все бил и бил его, колотил исступленно. «Бью, потому что доверился — открылся мне! — пояснил он при этом. — Доверился — на, получай! Доволен?! Нравится?!» Чичио обмяк, закатил глаза, повалился как куль, но Доменико приподнял его за волосы и, согнув ногу, нещадно стукал лицом по своему колену, снова молотил кулаками, топтал ногами — изливал злость и обиду, что так долго копились, избивал его, пока мог, пока не подкосились ноги и не повалился на Чичио… Задыхаясь, откатился кое-как наконец от него и присел, шумно дыша, — на земле валялся мешочек с драхмами!
Тысяча драхм!.. Вспомнил угрозу Мичинио: «Если хоть пальцем тронете друг друга!..» Что теперь делать, куда податься?.. И все же спокоен был, духом не пал… Медленно встал, прижал к груди мешочек и побрел по дороге…
Приостановилась огромная медленная арба, человек на арбе хмуро оглядел замаранного кровью путника.
— Вы… в Канудос, дядя?
— Да, — сказал Сантос.
— Не подвезете?
— Ты из Каморы? Чья кровь на тебе… — глаза у Старого Сантоса сузились.
— Я каморца убил.
— Садись.
С трудом забрался на арбу, сердце колотилось. Старик сидел спиной могуче, уверенно, и Доменико ощутил в нем защитника, но запах крови, той крови, проникал в нутро, тошнотворно дурманил.
— Можно, я… — сказал Доменико, а старик спокойно обернул к нему изувеченное лицо. — Можно, прилягу, дядя, а?
— Ложись.
— Не думайте, что я невежа… измучился…
— Ложись.
И едва опустил голову, в нос ударил такой знакомый, далекий — далекий теперь запах домашней птицы… Но порадоваться не успел, накатила теплая сонная волна; растроганный, счастливый, собрался с силами и сказал:
— Если умру в дороге, дядя, передай канудосцам этот мешочек, пригодится им… — И, окунаясь в сон, он усомнился на миг в сидевшем к нему спиной старике, но от человека исходил запах свежего теплого хлеба, и он доверился. Доверился:
— Тысяча драхм тут, дядя, тысяча.
— Хорошо, передам.