Умиротворенно посапывал скиталец.
Долго спал скиталец, очень долго, бесконечно блуждал по лиловым просторам, по уступчиво мяклым неведомым тропам; возникали пред ним, исчезали, мелькая, незнакомые лица, предметы, и качалась арба, погружая в виденья, и, усталый, он спал, утонув в сновиденьях, разморенный полуденным солнцем, разрисованный тенью от клетки — заходящего солнца лучами, и дождя не заметил. Старый Сантос прикрыл его буркой, он лежал, окунувшись во тьму, весь в чужой крови, а вокруг, совсем рядом, не говоря уж о дальних краях, происходило столько всего: старался угодливо мастер кисти, великий Грег Рикио; не успевали выставить на улице для всеобщего обозрения очередную картину, как он кидался творить другой шедевр, вдохновленный музой заказчика — музой великого маршала, ночами не спал, творил и творил, и в те же ночи не спал уставший за день кузнец Сенобио Льоса, садился под деревом и играл себе на гитаре, играл только то, что хотелось ему самому, а вдоль реки в предзакатный час очень странно расхаживал дон Диего, особый, особенный наш канудосец, с интересом следя за удлиненной трепетной тенью, мягко зыблемой, лелеемой волнами, и так гордо расхаживал, поглощенный своим артистизмом, наблюдая за тенью, и ничуть никого не смущался, изучая движенья, тренируя себя, и совсем по-другому тренировал доверенный ему корпус наделенный особой властью генерал Хорхе — четыре солдата, вовсю раскачав широченный тюфяк, перекидывали на нем через высокий, наспех сооруженный забор пятого солдата, который, перелетев на другую сторону, лихо приземлялся на пышные подушки, — по личному приказу маршала велась тренировка. А Мануэло и Мануэла, поднявшись повыше к верховьям реки, удалившись в безлюдный простор, лежали на солнце, забрызгав друг друга, лаская друг друга и нежась, и в ярости смотрел на две укрытые одеялом подушки спесивый страж ночи Каэтано, а два жагунсо свирепо поедали глазами третьего, то ли спавшего, то ли дремавшего; строил планы великий маршал, и приятно зудел палец в острых зубках любимой кошки; а полковник Сезар среди намалеванных дам безотчетно мечтал о простой деревенской девке; растирал неприметно для других больную ногу безгласный Рохас; Иносенсио задумчиво проверял пальцем, хорошо ли наточен меч; в чашу с вином подсыпал порошок тучный бровастый каморец, а еще где-то играли в фанты…
Доменико испуганно вздрогнул — глаза заливала синь неба. Напряг зрение и различил в вышине легкое облачко…
Страшно хотелось пить. Присел, недоуменно оглядел людей вокруг себя.
— Где я?
Такие ему не встречались — статные, сухощавые, высокие, в широкополых двууголках. Хорошо хоть, узнал спину старика, подтянулся к нему, повторил:
— Где мы, дядя?
— В Канудосе, — ответил Сантос.
Подошел Жоао Абадо, хмурясь, но как-то нарочито. Сантос и Доменико спустились с арбы, стали среди овец.
— Сын ваш? — спросил Жоао.
— У меня нет сына, — тихо сказал Сантос. — В пути повстречались.
— Сколько дней шли порознь и сколько вместе?
— Будь другом, отстань.
— Есть у вас тут кто? — уже сердито спросил Жоао.
— Нет.
— Кто ж отпустил сюда одного, такого старого.
— Не старый я. Седой просто.
— Не вижу, что ли, старый, — упорствовал Жоао. Сантос отвязал быка, подхватил и легко поднял в воздух.
— Ого! — оторопел Жоао. — Ну и ну…
А Старый Сантос бережно опустил быка, открыл клетки — птицы затрепыхали крыльями, попрыгали на канудосскую землю, и при виде кур у Пруденсио замутился взор — нет, не насытился он местью.
— И ты сюда пришел? — услышал Доменико.
Конселейро спросил.
И Доменико оторвал зачарованный взгляд от белых домов, от всего Канудоса, почтительно уставился на темноразвеваемое одеяние конселейро.
— Да…
— Почему?
— В Камору вернуться не мог — каморца избил… — И осмелел: — Тысяча драхм у меня тут в мешочке.
— Откуда ты?
— Из Высокого селения. Только и туда мне нет пути — не примут…
Задумчиво помолчал Мендес Масиэл, потом обратился к Сантосу:
— Вон та хижина будет твоей, Сантос. Проводи его, Жоао. И скотину пристройте. Грегорио, найди Зе, пусть спустится к реке с кем-нибудь вдвоем и еды захватит впрок. Жду их на берегу.
Мендес Масиэл всмотрелся в скитальца. Без кровинки в лице, уронив голову, Доменико пошатнулся и припал к буйволу — ноги не держали, мутило от присохшей крови. Сорвал бы с себя одежду, не будь вокруг людей.
— Тебе плохо?..
— Да… от крови…
Запекшаяся кровь, омерзительно приторная, не только через нос — через кожу проникала в него. Зловещий цвет и не ощутимые для других клейкие пары изжелтили бедного скитальца, он обхватил рукой покорно стоявшего буйвола, крепился — не хотел упасть здесь, в незнакомом ему городе.
— Идем со мной… Излечу тебя… Мешочек возьми с собой.
Приободрился Доменико немного. По небольшому откосу направились к берегу. Странного вида человек шел им навстречу — изумил Доменико. А тот, озорно блеснув глазами, воскликнул:
— Новенький?! Возрастает наше число! Позвольте узнать, как величать вас?
— Доменико.
— О, прекрасное имя, от слов «доминус», «домен»… — Он обдал улыбкой Доменико и посерьезнел внезапно, перенес выжидательный взгляд на конселейро.
Мендес Масиэл слегка, неприметно кивнул.
Они обошли задумавшегося дона Диего, спустились к реке, сочно шелестела вода.
— Как звать тебя?
— Доменико.
— Войди в воду, Доменико.
Растерянно взялся за пуговицу, но конселейро покачал головой.
— Одетым войди, Доменико, стань по горло в воде, и омоет, очистит тебя. — И что-то вроде улыбки пробилось на лице. — Таких ли очищала…
По горло в воде, в вечно новой реке, стоял, очищался скиталец. А конселейро сунул руку за пазуху, выудил кусок хлеба.
— Поймаешь?..
— Конечно.
Доменико на лету схватил хлеб и, так долго голодный, ел его торопливо, а река ласковыми волнами по крупицам уносила с собой каморскую грязь. Обернулся к теченью лицом и, повыше подняв руку с хлебом, припал к воде — чистой, не оскверненной, не смешанной с кровью; а когда вскинул голову, увидел двух статных вакейро, тонких, стройных, тешивших глаз, — Зе Морейру и Мануэло Косту, уверенных в себе и сдержанных.
— В мешочке тысяча драхм, — сказал Мендес Масиэл пастухам. — Дайте буйволам отдохнуть и поезжайте на арбе Сантоса до каатинги, оставьте ее там, на этой стороне, а сами отправляйтесь в Город ярмарок и на все деньги купите ружья и пули…
Вздрогнул Доменико от слов «ружья и пули».
— Отоспится старик, и пошлю его к каатинге, будет ждать вас там, доставляйте оружие туда, кидайте ему через каатингу, не проходите к арбе, пока не купите на все деньги. Потише окликайте старика. Поняли?
— Да, конселейро.
Пропел первый петух.
— Конселейро, не тратьте, если можно, деньги на оружие! — крикнул из реки Доменико.
— На что же их тратить? — Мендес Масиэл смотрел сурово.
— На что хотите, купите хлеб, муку, снедь… Оружие — кровь.
— Для нас сейчас хлеб и оружие… — голос конселейро был спокоен, — для нас сейчас хлеб и оружие одно и то же, Доменико.
— Одно и то же?!
— Да, это так… И то и другое одинаково нужны нам для жизни, одинаково — чтобы выстоять. — И обернулся к пастухам: — Будьте осторожны, двууголки не надевайте, город кишит ищейками-соглядатаями. Скупайте оружие ночью.
«Как это — одно и то же? — недоумевал про себя Доменико. — Хлеб и оружие одно и то же?!»
Мендес Масиэл смотрел на взбиравшихся по откосу вакейро, на одного из них — в последний раз. Потом повернулся к Доменико:
— Ну как, полегче теперь?
— Да, намного. Долго стоять еще или… пока исчезнет кровь?
— На свете ничто не исчезает, Доменико. Тем более кровь… С тебя лишь смоется.