— И куда она денется?
— Куда? Сначала в море уйдет.
— А оттуда?..
— Где-нибудь да будет всегда.
— Конселейро, — Доменико смутился, — ничего, ничего не исчезает на свете?.. Ничто?..
— Нет.
— И дым?
— Да. — Конселейро всмотрелся в него испытующе. — Почему тебе вспомнился дым?
Доменико уронил голову.
— Скажи.
Снова прокричал в Канудосе петух, осмелел стоявший в воде скиталец.
— У нас в селении праздник был один, — смущенно начал Доменико. — Один раз весной все покидали дома, — он замялся, отвел взгляд, — кроме одного человека, и проводили ночь за холмом. Недужных и то брали с собой… А на рассвете возвращались с ветками в руках, с серпами, солнце светило в лицо, и мы, наверное, уже издали хорошо были видны — тот, что оставался в селении, ждал нас на скале. Мы спускались с холма, а тот человек спрашивал, не остался ли кто за холмом… «Нет», — отвечали мы, а он озирал холм, всю окрестность и благословлял нас. А вечером разводили костер, конселейро. — Доменико все стоял в воде, очищался. — Обступали его и стояли, не двигались, пока огонь не разгорался вовсю, тогда один за другим подходили поближе, отрывали от рубахи клочок и бросали в костер, — говорили, будто в давние времена мы, жившие в том селении, сошли с неба, а с клочками материи, сохранявшими наше тепло, весть о нас через дым достигнет неба, дойдет до наших предков, так уверяли. — Доменико разволновался. — Это верно, в самом деле ничего не исчезает?
— Да, не исчезает.
— Вы точно знаете?
Спокойно, строго смотрел конселейро и с надеждой сказал:
— Да.
— В самом деле так, конселейро? Вы точно знаете?
ПЯТЬ ВЕЛИКИХ КАНУДОСЦЕВ
Как стал Мануэло Коста
первым великим канудосцем
Тяжкий дурман не давал Мануэло Косте поднять голову, и он бессильно, недоуменно вскидывал взгляд на сидевшего против него Зе — и у того набрякли веки и падала голова, он уткнулся подбородком в грудь и, успев отодвинуть тарелку похлебки, стукнулся лбом об стол, впал в мутный сон. И Мануэло обволокло что-то, не дававшее открыть глаза, и все же ощутил сквозь дурман — кто-то подобрался к нему сзади, вытащил из-за пояса мачетэ. «Отой… ди… не то…» — но язык не ворочался, и прямо на тарелку уронил он голову, а еще кто-то ловко выудил из его кармана десять последних драхм. Кто это был, что за мерзавец… Потом его вроде бы трясли, все ныло, болело — шея, живот, колени — привязан был к коню, в трех местах стягивали тело веревки.
— Как удалось связать? — полюбопытствовал великий маршал, явно довольный.
— На них сразу обратили внимание мои лучшие шпики, грандиссимохалле, — полковник Сезар вытянулся в струнку. — По ночам шлялись, выследили их, когда они тащили ящики с пулями к каатинге, — там они в момент перебросили тяжеленные ящики через заросли и вернулись в город, зашли в ночную харчевню, а там мой человек дал знак старшему повару — подсыпали им в похлебку лошадиную дозу снотворного.
— Сколько денег изъяли?
— Десять драхм, гранд…
— А у торговца?
— Девятьсот девяносто восемь, грандиссимохалле, из них восемь — его, говорит…
— Болван! Дал им возможность на все деньги скупить оружие! Не сообразили, что тратят деньги того малого, которого мы дурачком считали, того, что отделал нашего человека… как его там…
— Чичио, гранд…
— Который вздул этого осла, Чичио?! Ты послал его с ним?
— Нет, грандиссимохалле, подобной глупости я не сделал бы, на месте Мичинио я б отправил с ним не менее трех матерых типов.
— Мичинио дал маху? С одним человеком послал?!
— Так точно, грандиссимохале… Локти кусает теперь…
— Он — твоя шуйца, твоя левая рука, не так ли?..
Полковник потупился.
— А кто в ответе за неверное действие руки, тебе хорошо известно.
Еще ниже уронил полковник обреченную голову.
— Остолоп, болван! — взорвался маршал Бетанкур. — Почему не дали истратить все до последней драхмы — тогда и проследили бы, куда уйдут, узнали бы, где у поганцев тайный ход, на кой они нам теперь, спящие…Черта с два добьешься от них чего-нибудь! Знают, отлично знают, что прикончим их, даже если все выложат, а если погоним их перед собой туда, в момент сгинут под землей, а на другом конце хода и один вонючий пастух с ружьем задержит целый корпус, и раненые завалят выход… Сучьи дети, так перетак их… Впрочем… ход, кажется, широкий, конь проскочит… — Маршал призадумался. — Возможно, и три лошади проскочат рядком, — предположил он не очень осмысленно и вспомнил о недомыслии полковника, сурово сдвинул брови. — Пока эти канальи дрыхнут тут, у них там смекнут, что они попались, и усилят внимание, а внимание — предпосылка бдительности, а бдительность их мне совершенно ни к чему, слышишь, болван?!
— Я не знал, великий маршал, что у них всего десять драхм осталось, думал, еще не истратили деньги, и нельзя допускать, чтоб они купили столько оружия, куда б это годилось…
— И я о том толкую, недоумок, как вы дали им купить столько оружия, как проглядели? Накрыли бы сначала торговца и вытряхнули из него душу…
— Если истратили б все деньги, не дались бы нам в руки, чем рисковали б, грандис…
— Сцапали б торговца, когда они отправились к каатинге, кретин.
— А мы еще не знали тогда, грандиссимохалле, у кого они скупали оружие, понятия не имели…
— Узнали же потом.
— Когда узнали — уже поздно было, грандиссимохалле, им уже подсыпали снотворного, когда подсел торговец.
— Обождали б, пока подойдет к ним торговец! И вообще обязаны сразу брать под наблюдение, брать на учет всех неизвестных, шныряющих по городу, весь чуждый, пришлый элемент! Сколько раз таскались они из города к каатинге, пока не перетаскали все оружие — на такую огромную сумму!.. Отвечай!
— Может, их много было сперва… и враз перетащили оружие до каатинги.
— О-о… тупица! Чем больше их было б, тем легче было б обнаружить.
Полковник упрятал голову в плечи, прилип глазами к полу. Маршал передернулся, сунул руку за пазуху и гневно прошелся по комнате.
— Не нравишься ты мне что-то в последнее время, мой Федерико, — маршал чуть-чуть смягчил тон, и мишурно блестящий полковник по-собачьи уставился на него в ожидании словесной кости-подачки. — Совсем из ума выжил, возясь со всеми своими женщинами, до того отупел, что оправдаться не способен, хотя это проще простого. Мог бы, скажем, возразить мне, что посылать с этим дурачком трех людей было куда рискованнее, если б один из трех осволочился и позарился на деньги, потеряв голову, пристукнул бы двух других вместе с дурачком, трахнул бы камнем во сне. Сохранись в твоей башке хоть крупица ума, убедил бы меня, что послать дурачка с одним человеком было трижды безопасней, надежней, чем с группой в три человека, согласен, мой полковник?
— Да, грандиссимохалле! — обрадованно воскликнул полковник, позволяя себе чуть выпрямиться.
— Туп ты все-таки, туп! Признаёшь, что среди стольких людей у тебя не нашлось и трех надежных, верных?!
В луже сидел полковник, сник.
А великий маршал снова зашагал по комнате, прищурив глаза, прикидывая что-то в уме.
— Хорошо, успокойся, Федерико, — смилостивился он наконец. — Как великодушно говаривали древние, что было — то было, пора заняться твоей добычей — предадим голодранцев лютой пытке, заставим развязать языки, но сначала применим угрозы, обещания, попробуем добром добиться своего, сладкое слово — великая сила. Пытки озлобляют иных так, что звука из них не выбьешь. А пастухи эти — дурачье, по-моему, обведем их вокруг пальца. И перекупщик оружия тут?
— Разумеется, да, конечно, он уже выложил мне все: встречались они в разных местах, по ночам, и что очень важно и приятно, оказывается, сбагрил им списанные, негодные ружья…