Читатель, знакомый с современной грузинской литературой, наверное, почувствовал, что ему уже известны слова Гриши Кежерадзе о проблеме проблем нашего бытия — как сделать человека лучше. Их произносил герой романа Чабуа Амирэджиби «Дата Туташхиа», страстный искатель смысла человеческой жизни, фигура трагически-монументальная. Романист убежденно числит себя «шестидесятником», хотя и вошел в литературу позже их, — общим оказался символ литературной веры.
Что же, рассказ Г. Дочанашвили — легкая пародия на известный роман? Никоим образом. Тогда, может, явленная в триаде рассказов трактовка святых для каждого человека понятий свидетельствовала о целенаправленной полемике автора с «шестидесятниками», с их верой в неизбежную победу добра над злом, в могущество произнесенного праведного слова? Тоже вряд ли. Просто, мне кажется, рассказы писались в то время, когда девальвация высоких слов и стоящих за ними понятий приобретала все большие размеры. Г. Дочанашвили не опровергал «шестидесятников», но уже не мог, как они, принять многие высокие истины с подкупающей доверчивостью неофита. Его ирония философична. «Шестидесятники» могли и впоследствии держаться на силе и направленности первоначальных этических установок, на внутренней принадлежности своему незабываемому времени — создатель рассказов о братьях Кежерадзе вряд ли мог ощущать такую опору.
Творчество Гурама Дочанашвили представляется мне явлением необходимым. Национальная литература взяла чрезвычайно высокий патетический тон в разговоре с читателем, теперь требовалась внутренняя корректировка, поправки на время, учет того, что аудитория изменилась вместе с ним. При всех благих намерениях литературе, запрограммированной на бесконечное учительство, неспособной посмотреть критически на себя саму и возможности своего реального воздействия на людей, грозит тяжелый кризис. Такие случаи, к сожалению, в истории были. Поэтому постараемся отнестись серьезно к прозе Г. Дочанашвили, сколь бы легкой ни казалась ее интонация.
Гуманизм писательского слова — понятие почти безразмерное, каждый пишущий вкладывает в него свой смысл. Для Гурама Дочанашвили важнее понять скрытую пружину человеческих поступков, чем торопливо объявить человека венцом природы. Убедительный пример — еще один известный его рассказ «Иоганн Себастьян Бах».
Вряд ли способен вызвать горячую симпатию подполковник-сапер Селиванидзе, без особых церемоний вошедший вслед за незнакомой девушкой в квартиру, где Эленэ (так зовут девушку) живет вместе со своей престарелой тетей Нуцей. От человека, для которого «чай, так называемый «эликсир жизни», был средством повышения тонуса, содержащим в умеренном количестве кофеин (2–4 процента), дубильные вещества, эфирные масла», — от такого человека трудно ждать тонких речей и мыслей. Герой рассказа во всем соответствует самому себе: и в том, как без затей делает Эленэ предложение, и в том, как рассуждает о музыке («Что может быть приятнее романса в прекрасном обществе, в теплой, уютной обстановке…»), и в том, как переживает свой конфуз — отказано ему по всем статьям («выпил газировки с сиропом»). А Эленэ — с ее высокомерием и пренебрежением к безобидному при ближайшем рассмотрении и незлому малому? А тетушка Нуца, почувствовавшая угрозу своему налаженному быту и обрушившаяся на несчастного сапера всей мощью своего цюрихского музыкального образования? Это ведь она донимает подполковника интеллигентными вопросами о музыкальной классике, обнажая для Эленэ его ограниченность, — зыбка атмосфера чаепития-разговора в доме, где властвует женское одиночество вдвоем, где для всего заранее приготовлена мерка… Вроде бы и жалеть здесь некого, но вдруг, прощаясь с подполковником, пьющим газировку, чувствуешь, как обжигает тебя вопрос: а велика ли цена образованности и душевному изяществу, если они — только пленка на эгоистическом Человеческом естестве? Прямолинейный сапер жаждет счастья, как он его понимает, — для себя и Эленэ, он мог стать для девушки избавлением от одиночества, он нес добро и столкнулся с откровенным злом, и драма несостоявшейся судьбы или несостоявшихся судеб не становится меньше оттого, что она растворена в спокойном, высвеченном иронией, словесном течении.
Так как же сделать человека лучше, а его жизнь — светлее и чище?
Еще до мини-трилогии о братьях Кежерадзе Дочанашвили написал рассказ «Аралетцы, аралетцы» — действие там происходит задолго до наших дней, в грузинской провинции, в захолустном имперском углу, живущем сонно, лениво и тупо. Ничто не может развеять этой сонной одури — ни представления театра, местной гордости, ни выступления знаменитого тамады, ни шумные застолья, возглавляемые гражданскими и полицейскими чинами. «…Именно в Аралети впервые в мире на одной знатной свадьбе жареному поросенку редиску в зубы воткнули и так преподнесли тамаде». Такая, значит, слава… Только приезжий таинственный человек по имени Бучута всколыхнул было жизнь в Аралети своим горячим словом, своим призывом жить в согласии с прекрасной и гармоничной природой. Прекрасен ночной поход аралетцев, возглавленных своим духовным наставником, — на простор, к деревьям, воде, смутно ощущаемой свободе. Увы, все кончается на рассвете, обывательский инстинкт самосохранения оказался в аралетцах сильнее всех и всяческих порывов. Рассказ, брызжущий юмором, мало похож на памфлет, направленный против обывательщины, но ее застойная сила не становится от этого менее ощутимой.
«А время, как вы знаете, шло», — звучит в рассказе издева-тельски-веселым рефреном — вплоть до заключительных слов: «А время, как вы знаете, идет». Надо думать, повествование об Аралети вдохновлялось, помимо всего прочего, вполне современными наблюдениями писателя. Можно сказать, это он виноват в том, что не нашел для своего проповедника Бучуты тех единственных слов, которые подняли бы аралетцев к свету, заставили их увидеть мизерность своего существования. А можно сказать и так, что это время водило писательским пером, диктовало тональность и ход рассказа — вплоть до того момента, когда Бучута оказался полностью забыт слушателями своих вдохновенных проповедей. Мне ближе вторая точка зрения.
В рассказе Гурама Дочанашвили «Дело» живет и действует писатель по имени Лука. Он ходит по заснеженному городу, вступает в какие-то отношения с его обитателями, сидит в харчевне, едет в трамвае — и все эти реальности словно бы нереальны, потому что свершается в сознании Луки непрерывная работа, таящая бесконечные неожиданности. «И вспомнились странные слова: «Краса-город», «Камора», «Канудос», только он знал магический смысл этих слов и стоявшие за ними города с ярко-пестрыми домами, полные людей, которых предстояло оживить так трудно находимыми, еще скрытыми где-то словами…» «…улыбался, повторяя: «Краса-город», «Камора», «Канудос», и внезапно ощутил зуд в трех пальцах, в трех главных пальцах — в большом, указательном и среднем, странный был зуд, звенящий, — этими тремя пальцами держал Лука ручку, этими тремя пальцами брал из солонки соль, посыпая пищу, и этими же тремя пальцами осеняли крестным знамением предки Луки, и внезапно Луку… потянуло домой, к столу, и ощутил он в себе…необычную, выбродившую силу…»
Эти строки дают представление о том, как относится к своему делу писатель Гурам Дочанашвили. Интересны они и своеобразной автобиографичностью — рассказ был написан в 1971 году, приблизительно посредине работы над романом «Одарю тебя трижды». «Краса-город», «Камора», «Канудос» — названия трех из пяти разделов романа.
После выхода произведения в свет писатель, давая газетное интервью, сказал, что его давно преследовала мысль создать роман, касающийся людей вообще, их духовных устремлений, их извечных нравственных качеств. Была избрана древняя тема — скитание человека по свету: «…скитался Одиссей, скитался блудный сын…»
Огромность замысла соединялась, судя по всему, с его на первых порах некоторой расплывчатостью. У такого положения были и свои плюсы — новый жизненный материал, новые впечатления, даже факт могли резко двинуть вперед начатую работу.
Находит тот, кто ищет. В последнем номере журнала «Вокруг света» за 1969 год Гурам Дочанашвили обнаружил небольшой очерк В. Соболева «Канудос: рождение, борьба и гибель республики голодных». Этой публикации суждено было сыграть роль литературного ньютонового яблока. Чтение очерка и нынче увлекательное дело. Он рассказывает о том, как в конце прошлого века на северо-востоке Бразилии крестьяне, несколько тысяч семей, объединились в борьбе против бедности, стихии, социального гнета. Они обобществили средства производства, построили свой глинобитный город под названием Канудос, они обрабатывали засушливую землю, пасли скот и жили свободными людьми. Правительственные власти несколько раз терпели поражение, пытаясь покорить обитателей Канудоса, в конце концов сожгли его дотла, уничтожив всех защитников. Этот трагический невымышленный сюжет имел своих героев, среди которых выделялся организатор и духовный пастырь бедняцкого объединения Конселейро. Жестокая история Канудоса вобрала факты, звучащие подобно поэтической метафоре: солдатам правительства на пути к Канудосу пришлось пробиваться через каатингу — низкорослый кустарник, и тогда «ползучие травы, иссушенные зноем до крепости проволоки, хватали солдат за ноги». Сама природа сопротивлялась неправедной силе…