Одну драхму положил обратно в карман, — может, удовлетворятся ею… Чудилось, кто-то притаился за дверью. С головой укрылся одеялом… Трудно ли открыть дверь, подкрасться с ножом, взмахнуть, и… все… конец… Нет, нет… Кто-то оберегал его… А то и просто стиснут горло сильными пальцами, а другой рукой — подушку на лицо, да еще коленкой придавят, чтоб быстрей задохся… Нет, нет… Кто-то защищает его, кто-то не даст погибнуть!.. Успокоился, всем существом доверился этому кому-то, неведомому, и, расслабленный разом ощутил, как устал.
Хорошо было в чистой постели, и он, неслышно вздохнув от избытка чувств, пристроил щеку на ладони, погрузился в безмятежный сон.
…Кто-то любил его.
По ночам Краса-город обходил человек. Низкорослый, короткорукий, он то натужно приподнимал к груди тяжелый фонарь с трепетным пламенем и озирался, напряженно щурясь, то, пригнувшись, светил на булыжную мостовую, не валяется ли там что, потом распрямлялся, шел дальше, шаркая своими непомерно большими башмаками, подаренными кем-то из милости. Зимой он ютился в дощатой халупе, а когда очень мерз, разводил возле нее огонь и отогревал окоченевшие пальцы. В ненастную ночь с головой укрывался мешком и, сгорбленный, брел под дождем, обходя город. Время от времени заглядывал в свою лачугу, освещал большие песочные часы и снова ковылял по улицам, возвещая: «Два часа ночи, в городе все спокойно…»
Летом человек всю ночь проводил на улице, смущенно всматриваясь в темные окна, и, когда раззванивались часы, выкрикивал, размахивая фонарем: «Четыре часа ночи, в городе порядок, все спокойно…» Но за одним окном приглушенно рыдала женщина, видимо уткнувшись лицом в подушку, за другим — звякала, разбившись, посуда, по шторе третьего металась тень, кто-то стенал у постели больного ребенка, а Леопольдино, ночной врун, заслышав дальний звон часов, смущенно выкрикивал, замкнув ладони у рта: «Три часа но-очи, в городе спокойно…» Иногда навстречу Леопольдино брел, спотыкаясь и шатаясь, пьяный, и страж прятался за ближайший дом, пряча фонарь под свой длинный балахон… Иногда боязливо семенила, постукивая каблучками, оробевшая в темноте женщина, из тех, что считались в Краса-городе скверными и до которых так падки были мужчины. Леопольдино их тоже сторонился; фонаря, правда, не прятал, но глаза отводил… Потом рассветало… Краса-город выявлялся из мрака со всеми своими пороками и добродетелями, горестями и радостями, со своими розовыми и голубыми домами, и Леопольдино, иззябший, измученный, разбитый бессонной ночью, восклицал с непонятной радостью: «Шесть часов у-утра, в городе все в порядке, все спокойно…»— и отправлялся спать в халупу, когда все другие, лениво потягиваясь и позевывая, открывали глаза…
«Где я!»
В комнате Артуро был он.
ВТОРОЙ ДЕНЬ
В комнате Артуро был он.
Нежась на широкой постели, лишь теперь почувствовал чуждую, непривычную мягкость пружинной кровати. Потянулся блаженно и вспомнил, сунул руку под подушку — все десять драхм лежали на месте. Прощупал карманы брюк — нашел и ту одну драхму. Успокоился и снова натянул одеяло на плечи. Обвел взглядом комнату — на потолке темнело расплывшееся пятно. Доменико долго разглядывал его, и само собой проступило знакомое лицо — ясно обозначились глаза, нос, борода… и губы могли быть такими вот, поджатыми.
Встать не решался, спали, вероятно, еще хозяева, не доносилось ни звука. Но и лежать дальше стало невмоготу.
Оглядел незнакомые вещи. В Высоком селении не доводилось видеть ни подобных стульев, ни такого стола, ни такой изящной серебряной чаши… Нет, не мог больше лежать, встал, босой прошел к двери, чутко прислушался, посмотрел в замочную скважину — за дверью выжидательно стоял Артуро.
Доменико кашлянул.
— Проснулись, сеньор?
Доменико одним махом очутился в кровати.
— Да, давно уже…
— А я на цыпочках хожу, боюсь потревожить, — весело сказал Артуро, распахивая дверь. — Как спалось, сеньор? Прекрасно? Завтрак подать в постель?..
— Нет, зачем, — смутился Доменико. — Не больной я.
— Как угодно, мой юный сеньор, — и Артуро поклонился, улыбаясь, но, когда Доменико натянул рубаху, брюки и сунул ноги в истоптанные постолы, улыбка его сменилась изумлением.
Доменико обернулся к нему и, хотя Артуро мгновенно отвел глаза, все понял, спросил нерешительно:
— Здесь, в вашем городе… можно приобрести одежду?
— Почему же нет, как же нет, — оживился Артуро. — Были бы драхмы, простоквашу из птичьего молока достану, не то что одежду.
— Сколько понадобится?
— На обычную, какая на любом почтенном горожанине, и одной драхмы сполна хватит, а если не пожалеете еще две драхмы, я вам одежду приобрету — слепой заглядится.
— Нет, такую не надо, — замотал головой Доменико.
Оставшись один, Доменико сгреб звонкие монеты из-под подушки, сунул их в карман брюк и вышел на веранду — светило солнце. Спустился в нижнюю комнату; там уже накрыт был стол, поразила непривычно красивая посуда на белоснежной скатерти.
— О, пожаловали, сеньор? Моя супруга Эулалиа.
— В добрый час приход ваш, сеньор, — женщина слегка коснулась подола длинного платья, грациозно приседая.
— Здравствуйте, — ответил Доменико.
Женщина опешила. Метнула взгляд в Артуро и покинула комнату, оскорбленно вскинув голову.
— Ничего, сеньор, ничего, пустяки… Не стоит внимания.
— Какие пустяки?
— Видите ли, сеньор, приветствуя женщину, мужчине следует щелкнуть каблуками и отвесить поклон. Ничего, не принимайте близко к сердцу…
Доменико смутился.
— Я… я не знал. Пойду и… Как надо сделать?
— Вот так… Но сейчас не стоит к ней идти. Прошу завтракать. Вот хлеб, сыр, масло, мед… Яйца вкрутую изволите или всмятку?
— Все равно.
— Вот вам, пожалуйста, любые. Это рюмка-подставка, чтобы не держать в руке. — И ни с того ни с сего громко затянул: — Зачем тебе серебро и злато, когда нечего есть! — Высоко поднял руку. — Куда нужнее вареные яйца-а-а! — Набрал в легкие воздуха и грянул на высокой ноте: — А-а!..
Доменико оторопел, но Артуро спокойно — что тут-де особенного — указал рукой:
— А это теплое молоко, пейте, ешьте, прошу, а об одежде не беспокойтесь. Не сомневаюсь, договоримся о цене, заранее говорить незачем — разговор о деньгах портит аппетит…
Расстроенный, Доменико равнодушно положил на хлеб сыр, нехотя откусил, и таким безвкусным показался тонко нарезанный хлеб — не то что рукой отломленная краюха деревенского хлеба.
— Где можно умыться?
— Ох я, безмозглый дурень! — и Артуро стукнул себя по лбу. — Как же позабыл, пожалуйте сюда, а вон там то самое… если угодно… Это мой сын Джанджа-комо, видите, как он у меня хорошо откормлен, какие у него румяные щеки. Но так дорого стоит прокормить семью.
Когда они вернулись в комнату, Доменико сел за стол, Артуро же сказал:
— Если угодно, сударь, пожалуйте две драхмы, и, пока вы завтракаете, схожу за одеждой.
Розовые, голубые были дома в Краса-городе, островерхие, сияло солнце. По улице рука об руку прогуливались изящные женщины в красивых легких платьях, прикрывшись от солнца красивыми зонтами, иные — с детишками в белых костюмчиках. Прислонившись к стене, бездельно стояли мужчины, лениво оглядывая женщин; по мостовой катил тележку зеленщик, и при виде знакомой зелени — зеленого лука, петрушки, киндзы — Доменико воспрянул духом… На входных дверях висели колокольчики. Время от времени какой-нибудь прохожий вытирал ноги о коврик у входа и звонил. Посреди улицы стоял подвыпивший мужчина, бренча на струнном инструменте. Легкий ветерок шевелил белье на балконе… Над пестрыми заборами склонили ветки ивы, каменный лев посреди большого бассейна, задрав голову к небу, извергал из пасти вместо рыка струи воды. Женщина в красном платье вела на поводке черную косматую собачку; вдали переливалась под солнцем река.