— Восхитительно, восхитительно! — не сдержалась тетушка Ариадна. — Дальше, дальше?
— И эта самая особа чрезвычайно любила своего законного супруга. В приятности минуло для них какое-то время. Супруг он был хороший, и женщина весьма гордилась этим обстоятельством, но внезапно заметила постепенно, что муж любит другую. На всякий случай женщина все же удостоверилась в прискорбном факте и, убедившись, что ее подозрение имело под собой основание, не знала, что предпринять… В присутствии благоверного она не выказывала своего состояния, но наедине с собой лила потоки горючих слез, а перед домом у них в саду журчал прохладный фонтан — они прекрасно жили; между прочим, в их дивном саду росло семнадцать гранатовых деревьев и тридцать одно — миндальное. И женщина…
— Сколько и сколько?..
— Семнадцать и тридцать одно.
— Ах, какие чудесные числа! Дальше, дальше, продолжайте…
— Но женщина видела, что и муж страдает, будучи порядочным человеком, что совесть терзает его. «Мы оба страдаем… Зачем мучиться обоим, пусть страдает один их нас…» — рассудила славная женщина. И знаете, что она предприняла?
— Нет, расскажите поскорее, Дуилио, не тяните…
— Я не зря начал историю с того, что женщина чрезвычайно любила своего законного супруга. И вот что она совершила. Явилась к мужу и сказала — нарочно, разумеется: не люблю тебя больше, не могу с тобой жить, люблю другого. И покинула его. Переехала в другой город. Представляете?
— Это героизм. — Тетушка Ариадна осушила розовым платочком слезы. — Лишь женщина способна на подобное.
— Это человечность, — уточнил Дуилио. — Истинная, сложная и все-таки простая человечность. Она оставила любимого мужа с той женщиной и при этом поступила так, что мужа не мучили угрызения совести, — сказала: люблю другого.
— Восхитительная история! Изумительная!
— Разумеется, — подтвердил Дуилио, — чрезвычайно примечательная история, разве каждая особа способна на подобное? Разве у каждой достанет ума, рассудка и здоровья для такого деяния? Не напрасно же привел я поговорку перед тем, как поведать эту историю: «Не запеть вороне канарейкой».
Тетушка Ариадна обвела гостей взглядом, восклицая: «Воистину! Воистину!», и обомлела — лицо беззубого, что улыбался затаенно, если случалось, было тоскливо!
— Как, вы не в восторге?
Человек робко пожал плечами.
— Вам не понравилась история?!
— Я не очень слушал…
Тетушка Ариадна сердито хмыкнула, вскинула тонкие брови.
— Невероятно, невероятно, не столь уж часто доводится слышать подобного рода исключительно возвышенные истории. — И расплылась в улыбке: — Благодарю вас, уважаемый Дуилио, благодарю…
— Не стоит, не стоит…
— Продолжаем игру! Поди-ка сюда, плутишка, опусти голову мне на колени… Что делать обладателю этой вещицы?
— Поцеловать Эдмондо.
— Не поцелую!!! — завопил Цилио.
— Чудесно, дамы и господа, поцелуй мужчин — явление редкое, мне наблюдать почти не приходилось, а поцелуй мужчины и женщины столь распространен, что лишен всякого интереса. Ха-ха…
— Ах, какое у вас потрясающее чувство юмора! — залилась смехом тетушка Ариадна и, переведя дух, пояснила: — Обожаю чувство юмора…
— Не поцелую! — повторил взбешенный Цилио.
— Что с тобой, Цилио?
— Ни за что! Отвяжитесь! Где моя шляпа?
— Что случилось, в чем дело? — Сеньор Джулио недоуменно развел руками. — Такой беспричинный вопль поистине недостоин истинного мужчины.
И тут тетушка Ариадна возвела очи к потолку, молвила:
— Васко был настоящим мужчиной!
— Не поцелую, нет! — Цилио дергался, отмахивался, отбивался. — Жизнь мне отравил, извел!
— Да что с ним…
— Воды, воды!
Эдмондо смотрел озадаченно, раздумывая.
— Это все мятная настойка, — заключил сеньор Джулио. — Молод, хватил, видно, лишнего.
— Капли в рот не брал, на кой она мне! — возмутился Цилио. — Сказал — не поцелую, нет, пустите, говорю!
И тут Эдмондо, приклеившись взглядом к яблочному пирогу, твердо сказал:
— Даю слово — никогда больше с тобой не разговаривать.
— Честное слово, Эдмондо? — просиял, разом утихнув, Цилио.
— Да, — Эдмондо отлепил наконец взгляд с липкой поверхности пирога. — Да, правда.
— Неужели?! Дай расцелую! — И Цилио, схватив Эдмондо в объятья, поцеловал его на радостях. — Нате, нате, довольны? — обернулся он к обществу.
— Да, да, молодчина Цилио…
Винсентэ — воротничок его был уже расстегнут — заложил в рот два пальца и лихо свистнул от избытка чувств — все зажали уши руками. В Краса-городе свист считался предосудительным, и сконфуженный Винсентэ, застегнув пуговку, потупился и тихо извинился:
— Виноват, прошу прощения.
Поразительно, как быстро менялся: одним человеком представал, застегнув воротничок, и совершенно другим — расстегнув его.
— К столу, к столу, — объявил Дуилио, такой, каким был. — Выпьем и продолжим…
Все выпили за благородно-степенного Джулио, выказав свое почтение, любовь и уважение.
— А я-то пропустил тост, — опомнился Антонио, уже багровый от выпитого, и, выкатив круглые глаза на сеньора Джулио, сказал: — За ваше здоровье, дядюшка Джулио, дай вам бог здоровье и силу бугая!
— А Васко был настоящим мужчиной, — задумчиво повторила тетушка Ариадна. — Как в прямом, так и в переносном смысле слова… Иди сюда, Тулио, иди. Что делать владельцу…
— …Это-го фан-та… э-то-го фан-та-а… — Тулио соображал. — Пусть спляшет на столе!
— Прекрасно, прекрасно. Кончетина, убери со стола… Кончетина… Где она, куда она делась?..
Доменико изумленно взирал на всех. Голова отяжелела, и все двоилось, если он не напрягал зрения. Крепился он, очень крепился и сдался — задремал. Дремоту стряхнул внезапный шум — смех, крики; приподнял голову — молодой человек с напомаженными волосами целовал кого-то, да — Эдмондо, так его звали. Учтивый молодой человек расстегнул воротничок и загоготал, кто-то звал: «Кончетина! Кончетина!» Потом привели хрупкую девушку с заплаканным лицом, ее обступили, расспрашивали, но она твердила: «Нет, нет, ничего…» Потом на стол вскочил большеголовый, лупоглазый… знакомое было лицо… да, Антонио; от его неуклюжих подскоков содрогалась и звякала переставленная на пол посуда. Винсентэ застегнул воротничок и строго велел Антонио сойти со стола — тот глупо пялился на своего зятя, совсем окосел…
А потом было чудо — человек без передних зубов, улыбавшийся, если случалось, приглушенно, приставил к груди круглый инструмент с длинной шейкой, откинул голову, опустил веки и осторожно провел пальцем по струнам. Воздух всколыхнулся, что-то незримое нежно коснулось всего, и Доменико в дремотной яви воспринимал лишь звук инструмента, неведомый звук, но когда мужчины закружили женщин по комнате, обхватив их руками, оторопело уставился на всех, растерянный, пораженный, — так открыто, у всех на виду обнимать женщину! А беззубый, прижавший к груди инструмент, наверно, не видел их вовсе — голова его все так же была запрокинута, веки так крепко, так плотно сомкнуты, и лицо исказилось сладостной мукой, даже губы раскрылись, обнажили красноватые десны, но лицо неприятным не стало, напротив — привлекательным было.