— Пойдемте, — сказал он повелительно. Мой плащ соскользнул на пол.
Я увидела, как напряглись мускулы на его лице, заметила, как твердо был сжат его рот, будто на мгновение он испытал боль. Внезапно лицо Николаса побледнело, под глазами залегли темные, почти лиловые тени.
Заметив мое смущение, он с любопытством уставился на меня, его губы скривила саркастическая усмешка.
— Ты что, уже готова бежать отсюда, малышка? — спросил он.
У меня появилось ощущение, будто высокий и тугой ворот моего шерстяного платья душит меня. Я и в самом деле была близка к тому, чтобы убежать, но совсем не потому, что он меня чем-то напугал. Чувства, которые я считала давно умершими в моем сердце, оказалось, по-прежнему владели мной и были такими же сильными и столь же неуместными, как и два года назад. В последние месяцы я делала отчаянные усилия, чтобы боль в моей душе превратилась в ненависть. Но как я могла заставить себя возненавидеть его? Направляясь сюда, я знала, что меня ждет, так что теперь бежать было поздно.
— Ну! — обратился он ко мне.
Взгляд его был насмешливым, он будто бросал мне вызов. Вздернув подбородок, я собралась с духом и ответила:
— Думаю, сэр, что вы получаете непонятное удовольствие, запугивая людей. И, — добавила я, пожалуй, с излишней резкостью, — я никакая не малышка.
Взгляд Ника медленно проследовал по моей , фигуре сверху вниз, не упуская ничего. Он разглядывал мои роскошные черные волосы, зеленые глаза, бледную кожу. Взгляд его был пристальным, и я изо всех сил старалась не дрогнуть под ним. Николаса окружала аура скрытой силы, властности, чего я никогда не ощущала прежде. До меня не сразу дошло, что в те минуты, когда я разглядывала Николаса Уиндхэма, лорда Уиндхэма, графа Малхэма, я смотрела на него издалека, из-за двери, из-за изгороди, со стены Мак-Бейна.
Он заметил, что губы мои дрогнули в улыбке.
— Улыбка вам чрезвычайно к лицу, — сказал он тихо. — Завидую вашей памяти, мисс Рашдон. Надеюсь, ваши воспоминания приятные?
— Не всегда, — ответила я правдиво.
— Но даже плохие воспоминания все-таки лучше, чем отсутствие памяти.
Заинтригованная, я смотрела на него.
— Вы очень красивая молодая женщина, — продолжал Николас. Теперь его голос казался мне хрипловатым, полным томления. — Однако, если я приму решение принять вас на службу, вам придется расстаться с этим одеянием. — Он указал на мое унылое серое платье. — Этот цвет вам совершенно не подходит, — добавил Николас.
На этот раз мои щеки зарделись от возмущения. У меня не было возможности привередничать, и выбор туалетов был весьма ограниченным.
— Ваш шерри, милорд, — послышался монотонный голос вошедшего Реджинальда.
Слуга поставил бокал на письменный стол, потом повернулся ко мне и подал чай.
Я воспользовалась случаем, чтобы задать Николасу вопрос, прозвучавший, должно быть, слишком резко:
— Если вы проводите такой тщательный осмотр, милорд, может быть, вы для порядка уж проверите и мои зубы?
— Ваши зубы, мисс, меня совершенно не интересуют. Я не изображаю их на своих картинах…
Поднося напиток ко рту, Николас с улыбкой посмотрел на меня. Одна его черная бровь вопросительно изогнулась.
Реджинальд за моей спиной тихо закрыл дверь, оставив нас снова вдвоем. Николас продолжал разглядывать меня, заставляя испытывать смущение и неловкость. Я заерзала на стуле, боясь, что горячий чай из тонкой фарфоровой чашки прольется мне на колени. Я смотрела на дымящийся ароматный напиток, стараясь унять сердцебиение и думая о том, что воздух в комнате стал нестерпимо тяжелым.
— Кто вы? — спросил Николас так внезапно, что я вздрогнула, и серебряная ложечка звякнула о блюдце.
— Меня зовут Ариэль Рашдон из Кейли. Я не замужем…
— Я так и думал. Не странно ли для такой женщины… — Он запнулся. — Сколько вам лет?
— Мне двадцать три.
— Вам бы уже следовало быть замужем и обзавестись кучей пострелят.
«Пострелят»? Это слово показалось мне странным в его устах. Я продолжала пить чай, обжигаясь горячим напитком.
— Готовы ли вы распроститься с этим чудовищным платьем за сумму, скажем, в три шиллинга в неделю, плюс кров и стол, конечно?
— Не угодно ли вам перестать меня оскорблять? — спросила я сухо. — Готовы вы поклясться, что единственная ваша цель — получить натурщицу, которая бы позировала для ваших портретов?
Я моргала, стараясь выглядеть как можно более удивленной.
— Вы должны быть готовы к тому, мисс Рашдон, что мне может заблагорассудиться нарядить вас в кружева и оборки и отправиться с вами в оперу в Аондоне. Хотелось бы рассчитывать на то, что вы будете улыбаться и делать вид, что не слышите, о чем говорят за вашей спиной, прикрываясь веером из перьев. Потому что говорить будут. Они постоянно чешут языки у меня за спиной и не стесняясь смотрят мне в лицо. Они будут пялиться на вас, будто вы Мария-Антуанетта, готовящаяся взойти на гильотину. И вы услышите сплетни, которые, без сомнения, вас расстроят. Например…
Николас встал с кресла и снова заложил руки в карманы сюртука. Я уставилась на его пустой бокал из-под шерри, потом на его спину, когда он отвернулся от меня и подошел к окну со свинцовым переплетом и загляделся на сады Уолтхэмстоу. Очень медленно, словно поднимая неимоверную тяжесть, он положил руки на подоконник и продолжил:
— Видите ли, я вдовец. Кое-кто, возможно, скажет вам, что именно тоска вынудила меня жить затворником. Эти всезнайки — слепцы. Все в нашем графстве знали, что я питал отвращение к своей покойной жене. — Он слегка повернул голову ко мне. — Это вас удивляет, мисс Рашдон?
— Ваш брак, милорд, — не единственный союз без любви, — ответила я, зная, что такова правда.
— О, будем считать, что подобные слова —
проявление такта с вашей стороны.
— Продолжайте, милорд, — попросила я. Николас вздохнул:
— Некоторые считают, что я убил ее.
Он снова принялся смотреть в окно, с такой силой сжав пальцы, что костяшки побелели.
— Мне говорят, что я безумен и у меня нет надежды на выздоровление. Говорят, что я склонен к приступам буйства, ярости и депрессии. Мой дражайший братец Тревор почему-то изобрел для меня это хобби, чтобы мне было чем занять руки, видимо, из опасения, что я передушу слуг или нападу на сестру, а то и покончу с собой. По правде говоря, живопись стала моим любимым времяпрепровождением, но мне наскучило писать натюрморты, мне надоело рисовать яблоки. Как, впрочем, и вазы, наполненные розами.
Внезапно он резко повернулся ко мне.
— Ах, мисс Рашдон, вы слишком добры. Приберегите слезы для тех, кто их достоин. Меня пока еще не отправили в сумасшедший дом, и, возможно, ваше присутствие благотворно повлияет на меня и избавит от примерки смирительной рубашки.
Я отвернулась, стараясь скрыть от него свою излишне эмоциональную реакцию. Меня смутило то, что он заметил мои слезы.
— Так вы остаетесь здесь? — спросил он тихо.
В голосе его я услышала надежду. Я услышала ее, хотя он и старался замаскировать это наигранным равнодушием.
— Если вы принимаете это место, я должен сразу вас кое о чем предупредить. Желание заняться живописью может охватить меня в любое время дня или ночи. А главным образом, признаюсь, это бывает ночью. Ночи такие чертовски долгие, и, видите ли… — Он не договорил. — Так вы готовы поступить ко мне?
Я закрыла глаза и ответила:
— Да. Готова.
Наступило молчание. Когда я снова открыла глаза, он стоял рядом со мной. Лицо его приблизилось к моему так, что я ощущала его дыхание на своей щеке. Глаза, похожие цветом на старое олово, не отрывались от моих губ. Я чувствовала тепло, исходящее от его тела, ощущала волнующий мужской запах. Он распространялся, обволакивая меня, и я почувствовала, как у меня внутри все болезненно сжалось.