Навьюченный люд, угнетающая бедность, нелепая забастовка, вычурная предвыборная кампания.
Подняв ворот пальто, Салли спешно зашагала к студии, потирая красные от холода руки. Алкоголь почти выветрился. Вчерашний-сегодняшний, неважно. Она чувствовала себя приятно утомленной длительной прогулкой, убаюканной колесами поезда. Могла бы проспать вечность!
Телефон разрывался. Неприятный звон, кажется, раздавался по всему холлу, пока она, чертыхаясь, пыталась справиться с замком.
Сраная студия, сраный замок, сраные ключи.
«Да, Господи, иду», — едва ли не закричала Салли, дернув дверь сильнее, а после не сбрасывая сырые сапоги, поспешила в комнату, со злостью хватая злосчастный телефон.
— Слушаю, — вышло агрессивно и очень грубо, эхо собственного голоса заставило поморщиться. — Да?
— С-Салли, это Артур, я не могу долго говорить, это последний четвертак, не смог дозвониться раньше, — она закатила глаза. Господи, если ты не можешь говорить, то к чему вся эта бравада? Посочувствовать? Проникнуться? — У м-моей мамы был. инсульт, да, ты не могла бы приехать? Я знаю, что это звучит, ну, не очень.
Его было плохо слышно. Вот-вот механический голос разорвет связь и скажет: «Для продолжения разговора опустите двадцать пять центов».
— Больница?
— Старый Готэм, там, на…
«Я знаю, где это», — хотела было оборвать Салли прежде, чем в трубке послышались гудки.
Нет, нет, нет.
Она отчаянно бежала от этой жизни. От этих звонков среди ночи, заплаканных голосов, диагнозов, врачей, а особенно от больниц. В первый раз это было, когда умер отец. Она поздно делала уроки, перелистывала что-то, может, нотную тетрадь, когда механический звонок разорвал тишину. Ей тогда хотелось быть взрослой, а потому и схватила трубку, ожидая, что это звонит кто-то из родственников с другого часового пояса. Это вполне могло бы быть верной версией. И тетки, и старшие кузины могли позвонить откуда-то с Алабамы, Аляски, да черт возьми, не важно место. Басистый голос попросил передать трубку кому-то из взрослых. Мама протирала лицо кубиком льда, растянувшись на диване, не по-женски.
Салли слышала этот бас, это обращение: «Миссис Варжак», разговоры об опознании.
Второй раз был сразу после замужества (или еще до?), когда заплаканная кузина Джона, всхлипывая, попросила приехать в больницу. Его скосил тогда не делирий, так, приступ, который ошибочно приняли за серьезное помутнение рассудка, а после всплыла информация об эпилепсии. Разовой, но почему-то, вспоминая, Салли казалось, что это были мелочи. Она тогда сидела в коридоре босая, обувь стояла рядом, растертые в кровь ноги от быстрого бега и неудобных новых лодочек. Салли шевелила пальцами ног, следила за узором, который вырисовывался в этих трещинах краски на стене, и молилась. Она хотела, чтобы все было по-старому. Как раньше. Ее пустили в палату после полуночи, как жену, а может, она сама вошла. Смутные воспоминания. В тот момент Джон казался таким беспомощным, словно маленький котенок, и ей снова хотелось о нем заботиться, жалеть его.
В третий раз… Ох, третий был самый ненавистный.
Салли спросила разрешения водителя курить в салоне. Тучный пожилой мексиканец поймал ее отражение в зеркале заднего вида, а после обернулся назад и пожал плечами, мол, делайте что вздумается, юная леди, но не испортите обивку, Христа ради.
Она скрестила пальцы в кармане пальто. Клянусь, клянусь, клянусь. А после опустила окно, пренебрегая разумом и логикой, что там, мать вашу, мусорная забастовка, помои, запах чего-то жженого, что используют бедняки для своих костров, гнилой осенний ковер и октябрь.
Выдохнув струю дыма, Салли прикрыла глаза. Если долго вслушиваться в тишину, то она все еще слышала тот звон. Звон, который настиг ее на пятом этаже восточного крыла больницы в старой части Готэма.
Они пили так много, не ели днями напролет, а потом эта дурацкая задержка. Она сходила просто, чтобы развеять собственные домыслы, лишний раз убедиться в том, что это все нереально.
«Поздравляю, мисс, — старая жидовка Розентайн поправила очки, что почти соскользнули на кончик носа. — Вы беременны».
Это прозвучало как… Как объявление войны, как поздравление с чумой или тем, что ей осталось жить двенадцать часов от силы. Но елейный голос пытался допустить интонацию счастья, мол, вам так повезло, а может и повезет, если после выпитого, выкуренного и принятого… Вы не родите какого-нибудь урода на потеху публике. Подумать только… Она и молодая мамочка.
Салли знала, что сделает аборт. Они не планировали детей, не предохранялись, но и не думали об этом. Как-то не до этого было. Ее перенаправили в это восточное крыло, ожидать казни, думать за двоих, за того, кому не суждено будет родиться. Джон был на грани того, чтобы отправиться в Аркхем, в какое-нибудь отделение, где, по словам знакомых, был хороший психиатр с уклоном в зависимости. Не только алкогольные, но это уже мелочи.
Она слышала этот звон, который таился в тишине, звон, когда пустая ампула стукнулась о металлическую гладь тележки с препаратами, как стучат пальцы по основанию шприца, избавляясь от последних пузырьков воздуха. Ей сказали, что это будет не больно.
Так и было, пока не отпустило. Что она наделала?
Ей надавали рецептов, сказали о том, что может еще начаться кровотечение (но это в самом-самом худшем случае), что следует все-таки следить за качеством контрацепции, гигиеной и прочее.
Джон лежал на их диване в одежде, свесив одну ногу на пол. Его рот был слегка приоткрыт, на подушке небольшие капельки слюны. Салли острым краем лодочки отодвигала бутылку за бутылкой (0,25 и 100 мл), что выстроились в шеренгу по стойке, точно те мешали чему-либо. Тишина была такой же. Она прилегла рядом, не раздеваясь, чувствуя ноющую боль и нечто противоречивое: освобождение и грех. Джон притянул ее во сне к себе, потная мужская ладонь оказалась на плоском животе.
Грех останется с ней навсегда.
Когда такси остановилось у этого здания, Салли хотелось сбежать. Пятиться назад, повторять отрицание, точно молитву, и не оборачиваться назад. Она присела на бетонные ступени у запасного выхода, игнорируя пустые скамейки. В четвертый раз Джона отправили сюда на принудительное лечение. Можно сказать, что заковали в смирительную рубашку, пока она приезжала сюда, смотрела, как препараты делают из него овоща, вздрагивала, когда видела тех, кто бормотал нечленораздельные звуки. Последний этап перед психбольницей — шестой этаж, корпус С, западное крыло.
Она тяжело выдохнула, закурила и опустила голову ниже, всматриваясь в то, как поблескивают лужи бензина в лучах фонарей.
Когда настал четвертый раз, она впервые подумала покончить с собой. Представила в красках, как поезд переедет ее на две части, как позвонят теперь уже не ей, Джону, его семье, его плаксивой кузине, и скажут: «Сэр, вашу жену переехал поезд. Нужно явиться на опознание».
И тогда бы Джон, бедный запойный муж, прошелся бы по пустым комнатам, произнес бы в пустоту: «Сал, мне тут сказали, что тебя переехал поезд. Сал?», а она бы уже остывала, черт возьми. Органы наружу, кровь, испуганное выражение лица.
В воспоминаниях матери говорили именно так.
Салли покачала головой. Зачем она приехала сюда?
Нет, не в больницу, не к Артуру, которого не знает, и уже ставит под сомнение его реальность. Зачем она вернулась в Готэм? Город, что пожирал ее воспоминаниями, город, где прошлое первого звонка перекликалось с реальностью, захлестывало и топило, надеясь, что однажды убьет навсегда.
На стойке информации она попыталась выяснить в каком отделении находится миссис Флек.
Инсульт. Это сердце? Кардиология? Или что-то в голове?
Ей указали на интенсивную терапию и добавили, что мисс Флек никого не принимает, и вообще желательно быть бы родственницей.