– Вставай, гнус!
Тот поднялся на колени. По-прежнему держась за голову, он стонал с закрытыми глазами – похоже, ему было очень больно. Он сумел встать на ноги, но был мертвенно-бледный, и по тому, как он опустил подбородок, я подумала, что, наверное, у него сломана шея или еще того хуже.
Беглец направил на него ружье. И сказал ему жестко:
– Теперь считаю до трех. На счет три будешь убит.
И тут же произнес:
– Раз…
Лесник в ужасе, шатаясь, побежал в заросли, крича от боли и держась за голову. Когда его шаги стихли, беглец поддал ногой его фуражку, валявшуюся на земле, и отбросил ее куда подальше.
Безмятежные птицы снова запели. Он положил ружье и склонился надо мной. Впервые я видела его так близко с тех пор, как он навел марафет; я и вправду сочла бы его красивым, если бы не обстоятельства нашей встречи и те эмоции, которые мне пришлось пережить. Он вынул кляп. Я совершенно искренне сказала:
– Спасибо, мсье.
Я забыла или почти забыла, в какое состояние пришло мое белье и что теперь я была еще оголеннее, чем раньше. Об этом напомнили мне его глаза.
Вместо того чтобы освободить меня, он посмотрел на меня так, что во мне снова вспыхнуло беспокойство. Я поняла, что он видит меня во всей красе: двадцатилетней и т. д., и т. п., и спросила почти беззвучно:
– Мсье, что вы задумали?
Вместо ответа он снова сунул мне в рот кляп.
Медленно, очень медленно он стал ласкать грудь, которую обнажил лесник, и сказал:
– И правда, мягонькая, чисто перепел очка.
Хотя непохоже было, что он издевается. Казалось, он заворожен. Я поняла, что все кончено, и закрыла глаза.
Но дальше он не пошел. Развязал веревки, сначала молча, потом помрачнев, потом сказал мне:
– У меня не было женщины целых шесть лет, но я не из тех, кто берет силой.
Когда он освободил меня, то помог встать на ноги. Мне было больно, но я думала только о том, чтобы не упала рубашка, у которой оборвалась одна бретелька. Я не смела больше смотреть на него. Он поднял мои туфли и передал мне.
Я покорно последовала за ним до старой кареты скорой помощи. Правой рукой он держал ружье лесника, а подмышкой левой – импровизированную веревку. Канистру с бензином он поставил возле фургона. Он наверняка вернулся к началу битвы, раз успел расслышать эту мерзкую фразу насильника, а потом бесшумно подойти и взять ружье, прежде чем вмешаться.
Сделал бы он это сразу, рискуя быть схваченным, если бы пришел позднее, или позволил бы изнасиловать меня у него на глазах, думая лишь о том, как бы завладеть ружьем? Я вспомнила слова унтер-офицера Мадиньо: «Этот человек сам насиловал и убивал».
Заливая бензин в бак, он сказал мне, не оборачиваясь:
– Идите, переоденьтесь. Едем.
В полной прострации я забралась в «любовное гнездышко». Я смогла отыскать чистые трусы, но никакого платья, кроме свадебного – его единственное он пощадил, когда вязал свою веревку. Мне на глаза опять навернулись слезы, но я взяла себя в руки. Я слишком многое пережила, чтобы продолжать вести себя как покорная овца, и решила быть расчетливой и хладнокровной. Я найду способ изменить ситуацию в свою пользу, и тогда он мне за все заплатит.
Я помылась с помощью губки-рукавицы и одеколона. В бачке умывальника уже не было воды, именно в нем, в наглухо запаянном флаконе мой хитроумный муж, который больше всего на свете опасался испанских воров, если не считать итальянских, спрятал деньги на наше путешествие.
В конце концов я натянула свадебное платье, когда появился беглец. Сильными пинками он стал выбрасывать из машины все, что валялось на полу. Затем сгреб в охапку и вышвырнул то, что лежало на матрасах. Я воскликнула, несмотря на данное себе обещание ничему не удивляться:
– Ведь вас разыскивают! Все это найдут.
Он ответил:
– Очень надеюсь.
И с этими словами закрыл дверь. Мне пришлось снова приподнять юбку, чтобы перешагнуть через сиденье.
Мы заправили полный бак на бензоколонке в деревне, бензин заливала вручную древняя старуха.
Хотя мы ее ни о чем не спрашивали, она сама перечислила всех местных жителей, которых подозревала в причастности к Пятой колонне, и добавляла, говоря о каждом:
– К этому-то я приглядываюсь.
Когда мы тронулись, она сказала мне вдогонку:
– Нужно как следует пользоваться мужем, пока он молодой. Потом его отправят в траншеи, и концерт окончен.
Позднее беглец прикончил консервы, приготовленные моей мамой, их он не выбросил, – на сей раз ложкой – и половину колбасы, которую отрезал бритвой. Я съела вторую половину прямо за рулем. Пить было нечего, и еще позже мы остановились возле родника у въезда в деревню, которую я так и не увидела, только услышала полуденный перезвон колоколов. Мы напились вдоволь и заполнили небольшую канистру, не было ни души, мы сорвали тюль с фургона, и мужчина велел мне развернуться. Вместо объяснения он сказал: